Я начинаю понимать, почему все эти люди в Больнице так психуют — даже меня переполняет изумление при мысли, что вне этого пятачка пространства лежит целый мир. Даже я, которая когда-то стояла на вершине Скалистых гор и плавала в Атлантическом океане, начала верить, что За стенами корабля ничего нет.

Я забыла Землю.

Я не собирался ложиться спать, просто хотел чуточку полежать, а потом позвать Эми и отвести ее на мостик, чтобы мы могли вдвоем посмотреть на планету. Вместо этого я просыпаюсь на следующее утро с улыбкой на губах, но неприятным привкусом во рту.

Вот и все.

Наконец-то время пришло.

Торопливо одеваюсь, но, перед тем как выбежать из комнаты, оглядываюсь за порог.

Я жил в этой комнате три года, с тех пор как Старейшина переселил меня с уровня фермеров и начал готовить на пост его преемника. Я ненавидел эту комнату, когда он запирал меня в ней из-за какой-нибудь моей глупой выходки, и после его смерти тоже, потому что она напоминала мне о моем одиночестве. Но я и любил ее тоже. С улыбкой вспоминаю, как Эми села ко мне на кровать, когда пришла будить. Мне не терпится подарить ей то единственное, о чем она мечтает, то, что я, казалось, отобрал у нее навсегда. Но… хоть мне и хочется двигаться вперед, я не могу не думать обо всем, что оставляю.

Я вспоминаю.

В первую ночь здесь я лежал без сна, напуганный до смерти. И Старейшина пришел ко мне в комнату, сел на край кровати, вот сюда, и рассказал, что он после первого дня обучения чувствовал точно то же самое.

И еще.

Однажды мы со Старейшиной поругались — в ту пору я уже злился на него, но еще не боялся — он орал на меня, я орал в ответ, а он поднял руку и ударил меня по лицу. Я убежал из учебного центра в свою комнату — казалось, между нами теперь сотня миль, — и прятался между кроватью и тумбочкой больше часа, пока в комнату, а потом и мне в нос, не просочился запах жареной курицы с грибами. Когда я в конце концов вылез, Старейшина разрешил мне есть, сидя на полу Большого зала, и с проектора показал старый сол-земной фильм.

А вот еще.

Когда мне было четыре — или, может, пять или шесть, — семья, с которой я жил (они работали на складе консервов), решила устроить прощальный праздник — на следующий день надо было переезжать в другую семью, но мне было еще так мало лет, что я не особенно понимал всю ситуацию.

Мать семейства, Эви, наверное, пила таблетки против фидуса, потому что она была веселой и милой и всегда знала, что сказать и сделать, чтобы все выходило замечательно. Теперь она совсем не такая — от нее осталась одна еле живая тень с зеленым пластырем на руке.

За день до того, как меня забрали из их семьи, она устроила настоящий пир: ягненок и мятное желе, жареная кукуруза, печенье и мед, сладкий печеный картофель с коричневым сахаром, засахаренные ягоды. И в довершение всего торт.

Это был гигантский торт, такой плотный, что Эви пришлось резать его обеими руками.

Он был целиком покрыт плотной, хрустящей белой глазурью, на которой Эви написала: «Мы любим тебя, Старший!» Подавая мне кусок с моим именем, она плакала.

Только я собрался откусить кусочек, как в кухню вошел какой-то незнакомый дедушка. Я не знал его, но все остальные, видимо, знали — они медленно положили вилки и поднялись из-за стола. И я тоже встал, хоть и не знал зачем.

— Я не хотел вас прерывать! — сказал он, смеясь, и повисшее в комнате напряжение разбилось, словно стекло.

Эви отрезала дедушке кусок торта — ему достался тот, на котором было написано «любим», — и он, придвинув стул, сел рядом со мной.

Он вел себя ласково и весело, притворился, что не умеет есть вилкой, и просил его научить. То и дело ронял ее, брал не за тот конец, пытался наколоть торт на ручку вместо зубцов.

Помню, как все за столом смеялись — искренне, взахлеб, неудержимо, — когда он наконец сдался и стал есть руками.

Дедушка пихнул меня локтем. Я ухмыльнулся — по-моему, у него на носу красовалась глазурь, — зачерпнул горсть торта и размазал себе по лицу. А потом уже мы все ели торт прямо руками и тянулись за добавкой, забыв о тарелках. Крошки и глазурь были везде — на скатерти, у нас в волосах, под ногтями, — но нам было все равно.

Это был самый счастливый день в моей жизни.

На следующее утро Эви разбудила меня и помогла собрать все мои немногочисленные пожитки в сумку. Следующий год я провел с мясниками, и там уже не было никаких тортов.

— А что за дедушка приходил вчера? — спросил я.

Эви плакала, складывая мою одежду, но тут вдруг рассмеялась:

— Дурачок! Да ведь это же был Старейшина!

Я закрываю глаза и вспоминаю, как ломалась под зубами хрусткая корочка нежной глазури, как я набрал полный рот торта и жевал.

Гляжу на свою кровать, на потертое старое одеяло, которое не видел с детства, — Старейшина сохранил его для меня… или для себя. Поднимаю одеяло с уголка постели, прижимаюсь к нему лицом и думаю обо всем, чем Старейшина был для меня и чем не был. Обо всем, чем был этот корабль и чем он не будет никогда.