А когда раздались ревущие голоса наших батарей, от которых содрогались стены и певуче звенел металл, в цехе начался митинг, короткий и необыкновенный, — никто не произносил речей, а все по очереди — танкисты, рабочие, инженеры — выходили вперёд и говорили друг другу то, чем полна душа, — слова благодарности и гордости, и крепкой дружбы, и напутствия, и пожеланий.

И всем казалось естественным, что немцы смолкли, а в небе гудит свой, родимый разведчик, охраняющий труд и сон ленинградцев. Ворота цеха распахнулись в ночную тьму, зарокотали двенадцать мощных моторов, первый из двенадцати танков задрожал всем корпусом, сдвинулся с места и пошёл, грузно переваливаясь, к воротам.

На его броне, рядом с Григорием Кораблёвым, сияя всем своим худеньким, но уже поздоровевшим лицом, сидел Сашок. Подаренный танкистами шлем наезжал ему на глаза, планшет и солдатская фляга болтались у него на боку. Он не страшился того, что ему придётся мёрзнуть на ветру весь долгий путь от завода к той загородной местности, где будут проходить испытания машины. Его не смущало то, что его имени нет в списке заводских работников, отправляющихся на сдаточные испытания, и что, следовательно, кормить его там не обязаны. И в этой машине, и во всех других находились его друзья, он знал, что нигде с ним не пропадёт. А это была такая честь и такая ни с чем не сравнимая радость — прокатиться на танке через весь город и участвовать в сдаточных испытаниях рядом с настоящими заводскими мастерами!

Григорий Кораблёв обнял его за плечи и крикнул, пересиливая грохот гусениц и шум мотора:

— Ну что, парень, дожил до светлого дня?

И хотя глухая тьма встретила их за воротами и ни одно из бедствий блокады ещё не осталось позади, Сашок кивнул и важно ответил:

— Факт, дожили!

Солодухин и Курбатов стояли рядом, провожая глазами каждый танк. Сами не замечая этого, они обнялись и поддерживали друг друга — кто кого, трудно было бы определить, так как у обоих от долгого переутомления подгибались ноги.

Лиза подбежала к самым воротам и остановилась там, прижав к груди выпачканные машинным маслом руки. Она только что сказала Любе своим невозмутимым голосом: «Вот проводим, и завалимся спать на целые сутки» — но, вопреки этим словам, ни желания спать, ни даже усталости не ощущала. Такую же лёгкость и приподнятость она испытывала порою при выполнении самых трудных и мучительных поручений бытового отряда. Но испытываемое ею сегодня чувство было лишено всякой примеси страдания и самоотрешения, это было прежде неведомое ей счастье достижения цели.

Из люка проходящего мимо танка перегнулся к ней танкист Смолин.

— До свидания, девушка! — крикнул он. — Готовьте — новый танк — для Берлина!

Она подбежала и, шагая рядом с грохочущим танком, выкрикивала:

— Обязательно! А первый бой — в мою честь! Помните?

Прежде чем Смолин исчез в чёрной пасти ворот, она успела увидеть его ответную улыбку.

Пегов сидел в покойном кресле в большом кабинете, казавшемся очень уютным оттого, что горела только настольная лампа. Деловой разговор, ради которого он пришёл сюда, был уже закончен, но Пегову не хотелось уходить. И его собеседнику, видимо, тоже не хотелось отпускать его — это была короткая передышка между делами. Пегов неторопливо, вразброд рассказывал разнородные впечатления последних дней, и его собеседник не прерывал его и только иногда делал короткую запись в блокноте, может быть записывая самый факт, рассказанный Пеговым, может быть — мысль, попутно пришедшую в голову.

Только одно, самое страшное впечатление старательно обходил Пегов — ни слова не сказал он о сыне, о молчаливом отчаянии жены, о её бессонном и бессменном дежурстве возле забинтованного до глаз мальчика, который не откликался на зов, не узнавал, не жаловался и просил только одного: «пить…»

Но собеседник Пегова вдруг внимательно посмотрел ему в глаза и быстро спросил:

— Сегодня вы навещали сына?

Пегов пробормотал удивлённо:

— Нет, Андрей Александрович. Там жена…

— Вы не отчаивайтесь, — сказал Андрей Александрович. — Я подробно расспрашивал главного хирурга. Положение серьёзно, но мальчик поднимется. Электролечение и лечебная физкультура могут восстановить подвижность мускулов. Следы ожогов на лице останутся, но постепенно их можно уничтожить. Сейчас хорошо делают пластические операции…

Помолчав, он спросил:

— Как вы смотрите на то, чтоб отправить его в тыл вместе с матерью? Там можно обеспечить хорошую клинику и всё прочее.

Пегов вскочил, прошёлся по кабинету. Слёзы душили его. Спустя несколько минут он справился с собою и сумел ответить:

— Конечно, Андрей Александрович. Я вам очень благодарен.

— А скрывали зря. Что же вы меня в такое положение ставите, что я должен сам разузнавать, расспрашивать, выпытывать? — шутливо проворчал Андрей Александрович. Он порылся в бумагах, протянул один листок Пегову. — Прочитайте и скажите своё мнение.

Пегов внутренне подтянулся, сел, стал внимательно читать проект постановления. И хотя вопрос об уборке и очистке города был для него не нов и он ждал подобного решения, прочитанный им проект смутил и испугал его и сроками, и размахом работ. Он представил себе рабочих и служащих своего района — голодных, измученных, работающих на пределе сил… и домохозяек, школьников, пенсионеров, всех тех, кто получает «иждивенческие» карточки и является бедствующим населением промёрзших, слепых домов, где дворы обросли горами мусора, нечистот, грязного льда, где лестницы обледенели, где целые квартиры вымерли, а в немногих жилых комнатах, среди копоти и мрака, теплится скудная, невесёлая жизнь… Какая сила поднимет всех этих людей и заставит их выйти на мороз с лопатами и ломами для многодневного непосильного труда?!