Ладно, это мы сейчас выясним, программы — вот они. Но другое дело, что эмоциональное развитие, несомненно, присутствует. А с чего бы ему отсутствовать, лимбическая система у него есть, я видел параметры... Ну, допустим, как у новорожденного. Значит, он чувствует отношение окружающих, возможно, ориентируется в интонациях. Следовательно, язык-то не надо распускать, обижать его мне никто не давал права. Он снова посмотрел на гомункула. Теперь уже как на человека — глаза в глаза.

— Прошу прощения. Я задумался, говорил вслух, но вас я не имел в виду. — Вежливый, подчеркнуто-корректный тон сам собой вызвал обращение на «вы». А не все ли равно, главное — контролировать интонацию: ни малейшего пренебрежения, ни злости, ни досады. — Теперь, если не возражаете, я хотел бы задать вам некоторые вопросы.

— Ради Бога, — сказал гомункул. (Спокойно, это только лексикон, твой же собственный лексикон...) — Однако, разрешите, сперва спрошу я.

— Да, пожалуйста.

— Что вы намереваетесь со мной делать?

— Помочь вам, — сказал Владимир Данилович как мог доверительнее. — Можете быть уверены, у меня и в мыслях нет причинить вам зло.

— Приятно слышать. И на какого рода помощь я мог бы рассчитывать?

— М-м. Если бы я знал, в чем вы нуждаетесь, я бы ответил точнее. — Вот здесь, оказывается, и пролегала грань, за которой удивление иссякает.

— Ага. Если бы я сам это знал... — Слушая этот знакомый и незнакомый голосок, трудно было отвязаться от ощущения, что где-то тут спрятан плеер, в котором крутится некая давно забытая запись, и если как следует напрячься, можно вспомнить, когда же и по какому поводу я это говорил. — В любом случае, я полагаю, ваше утверждение соответствует истине, и я очень этому рад. Я понял со слов студентов, что вы отнесетесь ко мне скорее отрицательно.

— Вот оно что... И что же они вам говорили?

— Да, собственно, мне — почти ничего. Мало существенного. После моего появления они с нетерпением ожидали вашего. Извините за каламбур.

— Ага. — Викторов мысленно чертыхнулся: «агакали» они с гомункулом ну совершенно одинаково. Хоть бы он не обиделся, как тот заика в анекдоте — на другого заику. «Почему вы ему не отвечали? — Б-б-боялся получить в м-м-морду». Тот, кто знает, что такое каламбур, чего доброго, умеет и обижаться на передразнивание... — Ну что же, могу вам сказать совершенно точно, что у этих молодых людей гораздо больше причин опасаться моего неудовольствия, чем у вас. У них неприятности будут, это непременно, а вас я постараюсь от неприятностей оградить.

— Из чего следует, что неприятности грозят и мне?

— Ну, это необязательно.

— Хорошо, допустим. Но все-таки я хотел бы уяснить, каково мое положение. Я слышал, что вы им говорили, но не все понял. Эксперимент был незаконным?

— Сейчас мы с вами вместе во всем разберемся. — Владимир Данилович успокаивающе выставил ладонь. — Разговор будет долгий, и мне надо принять меры, вы не возражаете?

Гомункул не возражал. Викторов запустил почтовую программу, вызвал стандартную форму заявления о сверхурочной работе, проставил число и часы и отправил по внутренней сети. Затем набрал домашний номер. Ура, автоответчик: Маша и внуки еще не пришли. «Милые, это я. Подвалила срочная работа, ужинайте без меня. Буду, по-видимому, очень поздно. Всех целую». Вот так. Не лежала у него душа ни с кем разговаривать. Даже не то чтобы не хотелось врать — не хотелось нарушать чувство ирреальности происходящего, которое все же давало шанс на пробуждение.

Но нет, кошмар продолжался, и предстояла кропотливая, длительная, не до конца еще спланированная работа. Он взял яблоко из корзины с крысиным провиантом (сам всегда ругал за это девчонок, но есть хотелось, а идти в другой корпус, в единственный буфет, работающий вечером, — нет), обтер платком, надкусил... и снова поймал взгляд зигонта. Ну да, скотина я, он ведь еще голоднее меня. И тоже должен любить яблоки.

— Э-э... Дать вам кусочек?

— Дайте.

Скальпель был на Валином столе в стаканчике с фломастерами. Ломтик вялого зимнего яблока гомункул взял двумя руками, как кусок арбуза, и вгрызся в середину. Яблоко ему понравилось.

К одиннадцати часам Владимир Данилович узнал даже больше, чем рассчитывал. Безумец Шуа был прав и не прав. Эмбриогенная копия профессора Викторова ни в каком случае не могла бы уподобиться оригиналу. Невообразимо сложная глыба индивидуального жизненного опыта — факты, хранящиеся в памяти, логические ходы, подсказки интуиции, сигналы органов чувств и сами ассоциативные цепочки, связывающие все это многомерной сетью... такую конструкцию нельзя воспроизвести, разве что программер сравнился бы по всеведению и могуществу сами понимаете с кем. Но если возможности ограничены, и если программер знает о своем объекте только то, что студент может знать о нелюбимом профессоре, и намеревается создать не портрет, а карикатуру, о каком тождестве можно говорить?!

Для такой цели сгодился бы и мозг поменьше. Отделы мозга в основном программировались «по умолчанию» — примерно так, как это делается для крысы, которой предстоит начать свое существование с пробежки по лабиринту. Если говорить о коре, программировался зрительный анализатор, слуховая зона, речевые центры, а также области, соответствующие конечностям. Гомункул ориентировался в окружающей среде много лучше, чем новорожденный, понимал обращенную к нему речь, умел говорить и ходить и делал некоторые характерные жесты. Рефлексы соответствовали нормам. С другой стороны, некоторые элементарные действия гомункулу не давались. Так, не мог он бегать, прыгать, садиться без поддержки. Грифелек от стеклографа был ему по руке, но писать он не умел совершенно: с трудом, как трехлетний малыш, рисовал уродливые печатные буквы. Читал, однако, свободно.