Получив мандат и винтовку, Павло живо помчался на бричке к Диминитру и, по доходившим до нас слухам, комиссарствовал там усердно. Чего ж это он сейчас засуетился на возу? Чего лицо прячет?

— Куда это ты собрался, Павло? — окликаю его я.

— Да вот на луки еду помидоры садить да капусту. Запоздал нынче с огородными делами.

Луками назывался у нас оазис в кучугурах, верст за шесть от села, прикрытый от песчаных наносов рощами. Посыпались новые вопросы:

— На все лето, что ли, собрался — курень будешь ставить? Може, сторожем нанялся?

Павло сердито глянул в нашу сторону:

— А вы чего пытаете?

Кто-то из красногвардейцев зло крикнул ему вдогонку:

— А у Диминитру своего кобеля за себя комиссаром оставил?

Павло опять оглянулся:

— Тебя самого! Ты тот кобель и есть…

Как он крыл матом и нас, и революцию, и немцев! Все у него в голове перемешалось.

— Ну и человек! — негодовал Семен Сухина. — Когда землю делить, он первый тут. Тогда он — комиссар. А как за землю эту надо бороться — капусту кинулся сажать. Думает там, в кучугурах, отсидеться от немцев. Гляди, гляди, как коней погнал, — пыль аж до облаков поднял.

Многие чалбассцы в ту весну поставили свои курени на луках: место глухое, немцы, пожалуй, туда и не заглянут, а в случае чего есть где укрыться от них — вокруг рощи, песчаные холмы, недалеко и днепровские плавни.

Семейные говорили:

— Вам, холостякам, что? Для вас где кров, там и дом, и невеста, а у нас дети — их не бросишь, как щенят в воду. Опять же, не пускает из дому и сердечная жалость к жене. Как мы жен своих оставим на глумление врагу?

Держали людей и посевы.

— Посеяли, а кто убирать будет?

Иные, из тех, что три года просидели в окопах на германской, добавляли со злой откровенностью:

— Мы по большевистской-то программе не за войну, а за мир голосовали. Войной уже по горло сыты. А немцы что? Придут и уйдут — им тут долго делать нечего. У них тоже дома жены и дети.

По этим же причинам склонялись остаться в Чалбассах и некоторые наши семейные красногвардейцы, вернувшиеся из Херсона.

Надо было уже идти на Перекоп, где собирался объединенный Днепровский отряд под командой Ивана Матвеева, моряка из Алешек, но пришлось задержаться. В ревком ввалилась толпа евреев, ремесленная беднота — кузнецы, портные, сапожники, парикмахеры, фотографы. Подняли шум:

— Обождите, товарищи, не уходите. В Копанях Маруська Никифорова со своей ватагой балуется. Грозится, что зайдет по пути и в Чалбассы пустить «красного петуха».

Копани — соседнее с нами село. Ревком послал меня туда выяснить намерения этой Маруськи и в случае надобности предупредить ее, что красногвардейцы в Чалбассах не допустят погрома.

В Копанях на улицах метались обвешенные оружием всадники. По одежде будто моряки с военных кораблей, но до того волосатые, что бескозырки с ленточками выглядели на их головах какими-то игрушечными. И уж очень что-то волчье было в их повадках и взглядах.

Маруську я нашел по черному флагу, развевавшемуся над крыльцом поповского дома.

Говорили, что она женщина красивая и что ее адъютант бывший штабс-капитан Козубченко, тоже красавец и щеголь, не спускает с нее глаз.

Я застал их обоих. Маруська сидела у стола и мяла в зубах папироску. Чертовка и впрямь была красива: лет тридцати, цыганского типа, черноволосая, с пышной грудью, высоко поднимавшей гимнастерку. Адъютант ее лежал на диване в расстегнутом кителе и читал вслух какие-то стихи. Когда я вошел, он кинул книжку на стол и, приподнявшись, налил в стакан из стоявшего на столе пузатого чайника что-то похожее на чай. Но едва ли это был чай: хлебнув из стакана, штабс-капитан закусил соленым помидором.

Я готовился к тонкому разговору, но дипломатия оказалась ни к чему. Никифорова не стала скрывать своих намерений. Узнав, что я из чалбасского ревкома, она сказала:

— А мы как раз нынче вечером собирались завернуть к вам.

— Зачем вам завертывать? Можем и тут договориться, если есть дело, — ответил я.

— Дело небольшое, — Маруська уставилась на меня пьяными хохочущими глазами. — Хочу пустить «красного петуха» по вашим жидкам.

— Пожалуй, у вас из этого ничего не выйдет. Какова численность вашего отряда?

— Двести сабель, — ответила Маруська, не спуская с меня хохочущих глаз.

— А у нас четыреста штыков, — отрезал я, почти вдвое преувеличив силы нашего отряда.

Маруська вскочила.

— Да ты что, сволочь, пугаешь меня?

Казалось, что она сейчас же схватится за маузер, но в этот момент заговорил ее адъютант, до сих пор молча слушавший наш разговор:

— Ну зачем нам, Маруся, ссориться с большевиками из-за каких-то паршивых жидков. Давай лучше споем «Святый отче Иване, шо будемо робить, як водки не стане?»