Давно уже она не чувствовала себя такой счастливой, она смотрела на сына, и странные мысли волновали ее — например, вдруг подумала, что, возможно, ее собственная жизнь не имеет самостоятельного значения, и она родилась только для того, чтобы дать жизнь этому человечку!.. И все, кто были до нее, — бабки, прабабки и еще пра-пра-пра, они тоже — всего лишь мостик, по которому он, ее сын, пришел в мир… Она вспомнила про Москву, торжественный голос Левитана — ведь это рождение ее сына совпало с таким событием, не может быть, чтобы это было просто так, случайным совпадением, наверно, в этом особый смысл и ему уготовано большое будущее, и ей предстоит пронести его через все невзгоды, чтобы сохранить для этого будущего… Да, это должно быть так, иначе к чему все ее страдания, ведь должен в них быть хоть какой-то смысл?

Ее удивило, что еще сегодня, совсем недавно, она думала о себе отдельно от него — как поедет в Москву и войдет в аудиторию… Да нет же, мы вместе вернемся туда и везде теперь будем вместе — нас двое, нас двое…

Пришла медсестра забрать детей, покачала головой, сказала:

— Мамочки, миленькие, не разворачивайте детей, они в стерильных пеленках, а вам прямо не терпится занести в пуповину инфекцию!

Она ловко запеленала ребенка, от неудовольствия он нахмурил бровки и побагровел лицом. Нина помяла свои пустые груди:

— Я ж его не кормила, мне нечем…

— Он сыт, мамочки сцеживают…

Она унесла детей, и Нина взяла банку — в ней была тыквенная каша — стала есть. И ночью проснулась, доела кашу, опять уснула. Ей снились счастливые сны; Москва, розовое утро, красные флаги кругом, она спешит на демонстрацию, и нет никакой войны… И еще: она стоит у зеркала, Маруся заплетает ей косу, по радио играет музыка, и нет никакой войны…

— Отрежь ты ее к шутам, — сказала нянечка Фрося и подала Нине ножницы. — На нее мыла не напасешься.

Нина вздохнула и стала расплетать косу. Тяжелой волной падали волосы на колени, она разделяла их на узкие пряди, перерезала каждую — все сразу ножницы не брали — и складывала на кушетку.

Она вспомнила, как в десятом классе девчонки, посмотрев фильм «Цирк», побежали в парикмахерскую стричься «под Орлову», она тогда тоже побежала, а пожилая парикмахерша посмотрела на ее косу, сказала: «Я вот тебе надаю по заднице, будешь знать… Приходи с матерью, тогда посмотрим!»

Косу было жаль, но рано или поздно это пришлось бы сделать, возиться с косой теперь не было ни времени, ни возможности. Нине хотелось продержаться до Саратова, чтобы перед матерью Виктора предстать такой, какой она была с Виктором, — с короной светлых, отливающих золотом волос.

Она поискала зеркало, хотелось посмотреть на себя стриженую, но здесь, в кубовой, зеркала не было.

Нянечка сливала ей над тазом воду, подавала банку с зеленым вонючим мылом — другого в больнице не было, — и Нина с наслаждением гоняла по волосам мягкую пену, ощущая непривычную легкость головы.

Потом Фрося заплела срезанные волосы в косу, подала ей:

— Когда ни то обернешь вокруг головы, заколешь, вот и опять с косой.

Нина вымылась до пояса, натянула короткую, в больничных штампах рубашку с завязочками у горла, а свою комбинацию стала стирать, Фрося, пригорюнившись, смотрела на нее, часто повторяя:

— Ох, горе, горе…

Фрося и надоумила: постирать комбинацию, высушить да продать на толкучке, что возле станции, — без денег-то далеко ли уедешь? А Нине выдала казенную рубаху из списанных.

— Ох, горе, горе… Задешево не отдавай, присмотрись там к бабам, что почем, да запроси с верхом, вещь богатая, стоющая.

Комбинация — подарок отца — и в самом деле выглядела богато: плотный шелк цвета чайной розы, а по подолу и на груди — широкие блестящие кружева. Отец приобрел ее в торгсине за мамино колечко с бирюзой. Берег кольцо для Нины, но она носить не стала: они, комсомолки, презирали побрякушки.

Потом она покормила сына и пошла завтракать в обеденный зал. В последний. раз ела она здесь, и все, кто был в зале, смотрели на нее.

Это была обыкновенная районная больница, в которой две небольшие палаты отведены под родильное отделение, и сейчас на нее смотрели мужчины и женщины с добротой и сочувствием, она одна была тут такая «которую сняли с поезда и у которой пропали все вещи».

У нее действительно все пропало — и чемоданы, и тюк, и сумка с продуктами, оказалось, в больницу ее привезли без всяких вещей, была при ней только женская сумочка с документами, билетом и остатками денег; сестра-хозяйка посоветовал а сходить на станцию, но и там вещей не оказалось — ни в камере хранения, ни в комнате дежурного. Нина даже разыскала ту железнодорожницу с флажком, которой передала ее в тот день фельдшерица, железнодорожница сказала, что остановила тогда случайную машину, усадила Нину в кабину, а вещи покидала в кузов, и что за рулем сидела женщина. Железнодорожница на чем свет ругала лихих людей, которые «чужое горе обернули себе в наживу», а Нина, возвращаясь в больницу ни с чем, думала: какое же горе? У меня сын, а это счастье… А чемоданы мои, может, до сих пор трясутся в кузове, а та женщина- шофер и не видела их…

Она сама удивилась, как мало огорчила ее пропажа вещей. Больше всего, конечно, она жалела чемодан с детским приданым — во что же теперь я его заверну? Но сестра-хозяйка отправилась к главврачу, вышла с бумагой, сказала Нине:

— Распишись.

Это был акт, в нем перечислялось все, что больница смогла выделить для ее ребенка. Фрося принесла кусок сурового полотна и «цыганскую» иглу, показала, как надо шить заплечный мешок с двумя лямками — весь вечер Нина шила его. И еще ей выдали сухой паек: немного хлеба, пару яиц и горстку довоенных пахучих леденцов — монпансье.