— На окопы меня мобилизуют, вот какое дело.

Нина обмерла.

— Надолго?

— Сказывали, на месяц, а там кто знает…

Нина посмотрела на сына, он сидел в подушках, играл алюминиевой шумовкой. Как же мы будем одни? — подумала она.

— Вот печаль, топка кончается… В случае чего круши забор да топи. Экая долгая зима, будь она неладна…

Зашла Ипполитовна, принесла новость: Клавдия уезжает.

— Куда ж она с эдаким-то выводком?

Ипполитовна присела, не раздеваясь, рассказала: кавалера Клавдиного «замели», а у Клавки обыск делали, вот она и едет с испугу в Пугачев, там у нее мать и сестра.

— Обыск? Да что у ей искать, кроме детей и вшей?

— Вы же ей нагадали «престиж» от казенного короля, помните? — сказала Нина.

— Болтай! Это я для страху, чтоб побереглась да кавалеров своих гнала…

Они скучно сидели кто где, на столе теплился фитилек коптилки, где-то далеко заныли сирены. Нина взяла сына, повязала платком, посадила себе на колени.

— Летит проклятый! — Ипполитовна выпростала из-под платка ухо, прислушалась. Евгения Ивановна посмотрела на нее.

— На окопы еду, Политивна, ты тут за моими присмотри.

Нину охватила тоска. Такой неудачный выдался день: и на базаре обманули, и тетя Женя уезжает, и этот вой сирены… И где брать грудное молоко, если Клавдия уедет?

— Нечто и заводских посылают?

— Конторских да нас. Не у станков ведь стоим. Топки у меня мало, вот беда.

— А я уж давно полешками побираюсь, — вздохнула Ипполитовна.

Тоскливо и скучно было так сидеть, не слышалось обычной воркотни Евгении Ивановны, не журчал смех Ипполитовны, фитилек освещал кусок стола, но был так мал и слаб, что не давал даже тени. Где-то далеко ухали зенитки, домик вздрагивал, в стенах, меж досок, осыпался шлак, и казалось кто-то скребется там, пытаясь прогрызться в комнату.

По вечерам она подсаживалась к плите и, сунув ногу в духовку, шила при свете коптилки и прислушивалась к всхлипам уснувшего сына. Витюшка маялся животиком, и Нина только сейчас поняла, что значит жить такому малышу совсем без грудного молока. Ипполитовна обегала всю Глеб-порт-маньчжурию в поисках кормящих матерей, раза два приносила по полстакана, а больше ей не давали: самим мало.

— Какое теперь молоко, — вздыхала старушка, — питание не доходит…

Нина и в консультацию ходила, там ей помочь не могли, сказали, молочная кухня откроется не раньше апреля-мая, посоветовали обратиться в роддом, но и здесь ей отказали — каждый третий ребенок рождался теперь искусственником, в роддоме их надо было чем- то кормить.

Когда Нине надоедало шить, она переносила фитилек на стол, принималась читать. На этажерке среди старых газет и книг по автоделу она нашла две библиотечные книги: Джека Лондона и Гамсуна. Наверно, сын Евгении Ивановны не успел перед армией вернуть их. Все это Нина читала еще в детстве, но ей нравилось перечитывать, она словно уходила совсем в другую жизнь, так не похожую на теперешнюю. В тех книгах тоже были нужда и испытания, но все это выглядело красивее и значительнее настоящей жизни. В той же, какой жила сейчас Нина, ничего значительного и возвышенного не было, наоборот, ее унижала эта жизнь с дележкой пайкового хлеба, когда так и хочется самой у себя украсть хоть крошку, так и тянет отщипнуть от детского белого «кухона», но это было бы преступлением, потому что хозяйка, у которой Нина брала молодо, всякий раз взвешивала хлеб.

С тех пор, как уехала Евгения Ивановна, Нина ни разу не чувствовала себя сытой и все время думала о еде. Не было больше супа-«рататуя», подошли к концу скудные запасы пшена; иногда Нина бегала на «пешку», приносила мерзлой картошки либо стакан «ячки», как-то раз даже удалось купить стакан риса для Витюшки, тянула этот рис, как могла, перетирала его в крупорушке в муку, варила сыну жидкую кашку… А теперь и покупать не за что, осталось всего пятьдесят рублей — какие это деньги?

…Тяжело завозилась на кровати Ипполитовна, зевнула громко, потом сказала:

— Ложилась бы, ведь глаза сломаешь…

— Я сейчас, еще немножко почитаю.

Ипполитовна ночевала теперь здесь, Нина одна боялась, упросила старушку приходить к ней спать. Днями Ипполитовна пропадала в церкви, вечером объявлялась, спрашивала «Живы?» и выкладывала что-нибудь на стол: кусок темного пирога с капустой, пару вареных картофелин, иногда горстку леденцов… Нина бессовестно съедала все и все равно не наедалась. Разве не унизительна такая жизнь, когда все время думаешь только о еде… Когда берешь кусок, который чья-то сердобольная душа подала нищей старухе? Ведь это жизнь животного, а не человека…

По радио передавали военные сводки, рассказывали о блокадном Ленинграде, часто передачи прерывали, и из репродуктора вырывался вой сирены, объявляли воздушную тревогу, Ипполитовна крестилась, позевывая, мелкими торопливыми крестами:

— Ну, теперь надолго. Давай, москвичка, спать, война ведь и во сне идет, все меньше ее останется…

…От духовки сочилось слабое тепло, и Нина знала, что ночью станет совсем холодно. У нее вышли все дрова и последнее ведро угля, которое принесла Ипполитовна, теперь она приканчивала забор. Его и хватило-то всего на неделю — старые серые доски вспыхивали, как порох, сразу сгорали и давали мало тепла. Ночами Нина просыпалась от холода, набрасывала на сына все, что есть теплого, и снова растапливала плиту. В жесткий стылый воздух изо рта вырывался пар, и видно было, как от проступившей сырости потемнели углы. Нина экономно подкладывала короткие обрубки досок в зев плиты, смотрела на обманчиво жаркий огонь и чувствовала себя всеми забытой. Да, все забыли меня, никто меня не ищет, никому я не нужна. Она опять ложилась, прижимала к себе тельце сына, обнимала всего его руками, слышала, «как что-то всхлипывает в его простуженной грудке, и с ужасом ждала день, когда исчезнет в печи последний кусок доски.