Экспедиция отправляется! Зонтик — женщина, на которой женился, обгорает на солнце — полотенца, пляжный мяч, полдник для детей, солнцезащитный крем — все на месте, полный арсенал! И, конечно, ты сам, куда без тебя, в своих колониальных шортах и солнцезащитных очках, в руке, как лыжная палка, стержень зонтика, сам зонт на плече. Человеку свойственно ошибаться, но тут ошибки быть не может. Как весело, как бодро ты вышагиваешь с древком наперевес: тащишь загорать свою плоть.

Отдыхающие, словно коммандос, пробираются к пляжу сквозь дюны, ощетинившиеся камышом, в роли мишени выступает бретонский дот. Следуя справедливому и универсальному принципу оккупации земель, втыкаешь свой флаг на свободном участке песчаного пляжа, поближе к голым бюстам. В данном случае метрах в пятидесяти расположились две девицы, на которых ты сразу обратил внимание, рассмотрев их сквозь солнцезащитные очки, к счастью, женщина, на которой женился, их не заметила — ну зачем так далеко? Когда она догадается, будет уже поздно, зонтик раскрыт — она прощает тебе эту маленькую неверность и не сердится: раз уж ему, бедняжке, это доставит удовольствие. Раскладываешь полотенца и снимаешь одежду, втягиваешь живот, словно тебе пистолетом ткнули под ребро. Под предлогом присмотра за детьми — потом, играя в волейбол, постараешься, как бы ненароком, отправить мяч в сторону дамочек: «Простите», — ложишься так, чтобы ловить идущие от них запахи, опираясь на локти и спрятавшись за темными очками, ведешь наблюдение и держишь нос по ветру. Сосредоточившись на наблюдении за детьми, не замечаешь, что мужчина справа, якобы увлеченный разгадыванием кроссворда, безнаказанно разглядывает женщину, на которой ты женился; да-да, все мужчины таковы! В пляжном отдыхе есть что-то от большой свингерской групповухи.

Из-за легкой эрекции купальные плавки топорщатся. «Папа, ты идешь купаться?» — «Не сейчас, позже». Пытаешься отвлечься, смотришь по сторонам. Дети кидаются песком и бегают взапуски с воинственными кличами; двое влюбленных слились в объятьях и о чем-то тихонько шепчутся; какое-то семейство, поругиваясь, делит мороженое; парочка глухонемых пенсионеров сидит под зонтиком. После всего увиденного пропадет даже слабый намек на желание.

Внимание, папа идет! Мимоходом оцениваешь свою форму — а ты еще ничего. В порядке. Идешь навстречу волнам, как можно естественней, стараясь не выглядеть чересчур мужественным или слабым, приближаешься уверенным шагом, не впадая в крайности, черт! Забыл снять часы, придется возвращаться. Знаешь, что вода холодная, но все равно это застает врасплох, и ты невольно слегка по-женски поеживаешься, жеманная дрожь все портит. А дети уже в воде: «Ну же, папа, давай!» Сполоснул затылок, как рекомендуют спасатели, плечи и нырнул. Кто станет спорить с тем, что море — синоним бесконечности, необъятности, изменчивости, далеких и недостижимых рубежей? Тебе доставляет невыразимое удовольствие плыть в открытое море, ускользать. Велев детям держаться у берега: папа совершает заплыв, — удаляешься по прямой размеренным брассом, оставляя сушу позади. Шум пляжа стихает, и ты оказываешься наедине с океаном. Ты покинул корабль, теперь ты плот без руля и ветрил, потерпевший крушение по собственному желанию, бутылка в море. Отправляешь свое послание. Погружаешься, одно движение объектива, и ты превращаешься в едва заметную точку на линии горизонта, мелкую песчинку, комичную космическую пылинку, дрейфующую между невыразимо ничтожной собственной жизнью и невыразимо великой Жизнью вообще. От наблюдений медицинского, анатомического характера, от личного восприятия переходишь к всеобъемлющему, планетарному видению вещей. По большому счету, в конце концов, еще раз все хорошенько взвесив, с разных точек зрения, вместе и по отдельности, понимаешь одно: как ничтожен человек. Песчинка в океане.

Когда уже выходил на берег, неожиданно накрыло большой волной, мини-цунами, пощечина океана, чтобы привести в чувство: получай, хлебни, тебе полезно. Выходишь из воды пошатываясь, кашляя, член опал и сморщился в мокрых плавках, глаза красные — «Ты плакал, папа?»

Все собрались. Родители, братья и сестры со своим потомством пришли отпраздновать «размен очередного десятка», помочь тебе пересечь «рубеж». Ну и каково это — стареть, братец?

Согласно статистике, полжизни позади. Наша жизнь — уравнение без неизвестного, между нулем и восьмьюдесятью годами прочерчена, распределена, распланирована. Рождение, детство, отрочество, брак, воспроизведение, старость, смерть. Существование — наука точная. Остальные понятия берутся из литературы, что делает человека, надо заметить, животным по сути литературным. Так всегда в день рождения — из-за торжественности момента — испытываешь потребность пофилософствовать, высказать несколько всеобъемлющих, значительных идей.

По приглашению хозяйки дома — кушать подано! — все переходят к столу и к пожеланиям: ты здесь, чтобы пожрать, и это единственное, что тебя интересует. Вот она настоящая пытка для детей — присутствовать на бесконечной семейной трапезе, слушать скучные рассуждения и туманные речи, да еще новые анекдоты для взрослых. Порой, уткнувшись в свою тарелку, чувствуешь себя ребенком, и так хочется убежать отсюда играть где-нибудь в другом месте. Объедаешься орехами, берешь очередной аперитив. Твое присутствие почти условность. Как и твое участие в разговоре. Высказываешь свое мнение по очередному текущему вопросу, пару раз поддакиваешь для проформы — просто чтобы не выглядеть неотесанным грубияном. Но на деле ты уже отгородился, слегка отстранился, стоишь с камерой и снимаешь разыгрывающийся спектакль, чередуя безжалостные крупные планы с общими видами — ужасная картина. Вот источник всех наших бед — это смертоносное око, неизменно направленное на тебя и твое окружение, эта отстраненность, которая не позволяет тебе довериться судьбе и просто жить, театральная мизансцена жизни, циничный, всеобъемлющий и неотступный взгляд. Реальность полностью растворяется, превращаясь в чудовищный фарс.

«Что?» Женщина, играющая супругу, обращается к мужу: «Ты не мог бы убрать бутылки из-под аперитива?»

Вот оно! Ты так и думал! Уж и не знаешь, какими извилистыми путями — две минуты назад говорили об учебе детей — все-таки вышли на политику. Ох! Вот уж тема так тема. Всякий раз во время семейной трапезы, достойной носить столь гордое звание, это обязательная часть программы. Из вежливости слушаешь, молча улыбаешься и даже киваешь головой, а самого душит смех. Всегда одна и та же песня, и слева, и справа, — и неважно, за кого ты, мысли, высказанные как с одной, так и с другой стороны, абсолютно банальны, лишь бы поговорить. А жар, а страсть, с которой все это говорится, серьезный тон, будто речь идет о жизни и смерти. Видели бы, слышали бы они себя со стороны… Жаль, что на самом деле нет камеры.

Ужин идет своим чередом, и настает время десерта. Праздничный торт. Свечи в форме цифр — ни в одной упаковке не найдется столько свечей, сколько тебе стукнуло лет. К торту подают игристое вино с горьковатым вкусом праздника. Тебе выпадает честь открыть бутылку, стреляет пробка: шампанское! Вымучиваешь улыбку под фотовспышки на память для будущих поколений. Подарки вручены (камера!): вот уж действительно не стоило, если бы вы только знали. Хотя бы дети счастливы за тебя: «С днем рождения, папа! Ты плачешь или смеешься?»

«Меня зовут Роза. А вас?»

Обычно людей зовут Пьер, Поль или Жан, но в данном случае в ответ Розе звучит — Ахилл. Другой бы еще десять раз подумал, называть свое имя или нет, может, лучше сохранить инкогнито или вообще соврать, ведь такое вряд ли можно простить родителям. Короче, неважно, так уж получилось, тебя зовут Ахилл, и все тут.

«Не смейтесь, имена не выбирают».