Мадам Жения заговорила не сразу:

— Хорошо, я расскажу тебе, но, Мартыньш, ты должен молчать об этом всю свою жизнь, вот когда умрешь и встретишься с нами со всеми, тогда и сможешь рассказывать о том, что случилось давным-давно, — произнесла она строго, в нехарактерном для нее патетическом тоне. — Все вы напичканы предрассудками, как прокисшие эмансипатки, — она хитровато прищурилась и улыбнулась та-а-кой улыбкой, что Мартыньш не понял, где видел такую улыбку и такой взгляд.

— Встретились мы 14 июня, в Торнякалнсе, в вагоне для перевозки скота. Хилдегарде ждала ребенка. Эдите, которой едва исполнилось два года, только начала лепетать, а Эдмунд все время молчал и тупо глядел в пол. Нас оттеснили к параше.

— Что такое параша?

— Отхожее место, нечто вроде того, если это можно так назвать. Обо всем этом можешь прочитать в воспоминаниях, написанных слезами и кровью сердца.

Мы уже неделю были в пути, неизвестность породила апатию, всех охватило полное равнодушие к происходящему. Запасы еды таяли, хоть мы и экономили. Эдмунд все время шептал, что хочет есть, а Эдите сосала большой палец. И тут твоя бабушка собралась рожать. — Все это мадам Жения произнесла совершенно монотонно, точно так же, если бы сказала «Сегодня дождя не будет».

— Хилдегарде приготовилась к смерти, — точно таким же ничего не выражающим голосом продолжала она и посмотрела Мартыньшу в глаза.

— Как к смерти?

— Ну, так — она думала, что ребенок не выживет, жизнь для нее утратит смысл, ее Яниса арестовали так внезапно, что они даже не простились.

Так вот, когда она уже совсем измучилась и даже другие женщины устали от ее стонов и причитаний, к нам подошла красивая, начавшая уже увядать рыжеволосая женщина, но глаза ее по-прежнему оставались живыми. Она была одна, заботиться ей было не о ком.

— Меня зовут Фекления. Я тебе помогу. Ничего не бойся. Я сама себе аборты трубочкой делала, а уж роды-то — сущие пустяки!

— Бессмысленно, он не выживет, — безжизненным голосом ответила Хилда.

— Вот уж глупая так глупая! — засмеялась Фекления и собрала волосы в большой пучок. В ее латышском языке чувствовался сильный русский акцент. Смех заставил женщин, находившихся в битком набитом вагоне, поднять головы. Вдумайся, Мартыньш, в преддверии ада — и живой смех, когда хочется сжаться, исчезнуть с лица земли, чтобы страдания не жгли мозг, сознание и тело.

Родилась Анна.

— Моя мама?

— Да.

— Фекления, эта… эта… про… прикасалась к моей матери!?

— Представь себе, именно Фекления приняла твою маму и укутала малышку в красивое, вышитое красными цветами полотенце. И еще она сказала — пусть вырастет хорошей хозяйкой.

— Действительно, лучше мамы даже трудно себе представить. А что было потом?

— Больше ничего, — мадам Жения кусала бледные губы, словно бы сомневаясь, рассказывать дальше или нет.

— Как больше ничего?

— В вагоне становилось все свободнее — женщины умирали от поноса и других болезней, наши соотечественницы остались в России, вдоль железной дороги, и вот тогда именно Фекления своим неуемным жизнелюбием подбадривала начинавших вешать голову женщин. Ты не веришь?

— Ха! И вы, вы тоже, тетушка, разговаривали с такой женщиной?

— Конечно. Ты не поверишь, но спустя время мы с Хилдой все это обсуждали и пришли к выводу, что она как бы выплескивала всю отнятую у мужчин за годы их обслуживания энергию. Да! Да! В ней, как в аккумуляторе или в батарее, сохранились полные веселья ночи и дни с ароматом вина, водочным чадом и всем тем, что связано с азартом охотника за наслаждениями — поймать наивного мальчика или лощеную дамочку.

— Фу!

— Ладно, можешь сердиться, но все было именно так. Когда нас высадили ТАМ, в какой-то деревне, где единственным мужчиной был председатель совхоза, скользкий мужичонка с глазами и запахом хорька, Фекления тут же пошла с ним договариваться…

— Как! Она сразу же предложила себя? — вскричал Мартыньш.

— Да, — сдержанно ответила рассказчица и продолжала: — А уже вечером все мы оказались под крышей, в неказистых избенках, где нам предоставили отдельные комнаты. Конечно, по три семьи в одной комнате, но все это не имело значения, главное — дети были в тепле.

— И вы согласились? Я не смог бы принять жертву Христа, поэтому я не христианин. Но вы-то все, дамы, получившие прекрасное воспитание, вы воспользовались услугами такой женщины?

— Ну не горячись ты. Не кричи, не обязательно всем знать, о чем мы тут с тобой беседуем. Видишь ли, она на практике доказала мне превосходство духа над плотью. Да!

— O, mon Dieux! Еще и это…

— Пытаясь вдохнуть в нас жизнь, она сказала: «Плоть — дерьмо, плоти все едино, что происходит. Ударит тебя чем-нибудь по голове, но если ты себе скажешь: все это происходит не со мной, я выше боли, времени и всего, что не приемлю, но что не могу изменить, мне становится совершенно безразлично мое тело, и я говорю: все это происходит не со мной!» И даже самые страшные унижения, о которых в нормальной жизни мы и представления не имели, там, в Сибири, обретали значение флага и чуть ли не символа и лозунга.