— А миссис Ривингтон прославилась еще чем-нибудь, кроме плохих повестей? — спросил Дэн у Клодетт Альбертсон вскоре после того, как начал работать в хосписе. Они стояли в курилке, упражняясь в своей дурной привычке. Клодетт, жизнерадостная афроамериканка, дипломированная медсестра, плечистая, что твой футбольный полузащитник, [7] запрокинула голову назад и расхохоталась.

— А то! Тем, что оставила этому городишке целую кучу бабла, золотко! Ну и этот дом, конечно. Она считала, что старикам нужно место, где они могли бы умереть с достоинством.

И в Ривингтоне их умирало немало. Дэн — с Аззи на подхвате — тоже принимал в этом участие. Он считал, что нашел свое призвание. И хоспис стал ему домом.

Утром в день рождения Абры Дэн встал с постели и обнаружил, что все имена с доски стерты. А на их месте огромными кривыми буквами было выведено одно-единственное слово:

пРивеТ:)

Дэн долго сидел на кровати в одних трусах и просто смотрел на доску. Потом поднялся и положил руку на буквы, слегка смазав их, в надежде уловить сияние. Пусть хоть искорку. Наконец он отнял руку, вытирая меловую пыль о голое бедро.

— И тебе привет, — ответил он… а потом:

— А тебя, случайно, не Аброй зовут?

Ничего. Он накинул халат, взял мыло и полотенце и пошел в служебный душ на втором этаже. Вернувшись, взял губку, которую нашел вместе с доской, и начал стирать слово. На середине к нему

(папа говорит, у нас будут воздушные шарики)

пришла мысль, и он замер, ожидая продолжения. Но его не было, поэтому Дэн вытер доску до конца, а потом принялся восстанавливать список из имен и номеров палат, которые взял из выпущенного в тот понедельник меморандума для персонала. Поднявшись к себе наверх в полдень, он был почти уверен, что имена и цифры снова исчезли с доски, сменившись надписью «пРивеТ:)», но все было так же, как он и оставил.

День рождения Абры праздновали у Стоунов на заднем дворе — уютном, поросшем зеленой травой, с зацветающими яблонями и кизилом. В дальнем конце двор огораживал забор из рабицы с воротами, снабженными кодовым замком. Забор был решительно уродлив, но Дэвида и Люси это не волновало, потому что за ним текла река Сако — на юго-восток через Фрейзер, Норт-Конвей и через границу — в Мэн. Реки и маленькие дети — опасное сочетание, считали Стоуны, особенно весной, когда Сако разливалась и бурлила от тающих снегов. Каждый год в местной газете сообщалось по крайней мере об одном утонувшем.

Сегодня детям хватало занятий и на лужайке. Они смогли осилить только одну организованную игру — «Делай как я», но были достаточно большими, чтобы носиться (и иногда кататься) по траве, лазать как обезьянки по Абриной игровой площадке, ползать по Веселым туннелям, которые установил Дэвид с помощью еще пары отцов, и лупить по воздушным шарам, разлетевшимся по всему двору. Все они были желтые (любимый цвет Абры), в количестве не меньше шести дюжин, как мог бы засвидетельствовать Джон Далтон. Он помогал Люси и ее бабушке их надувать. Для женщины за восемьдесят у Четты были на удивление мощные легкие.

Всего детей было девять, включая Абру, и поскольку с каждым пришел по крайней мере один из родителей, присмотра за ними хватало. На задней веранде поставили складные стулья, и когда вечеринка набрала обороты, Джон уселся на один из них рядом с Кончеттой, нарядившейся в дизайнерские джинсы и футболку «Лучшая в мире прабабушка». Она уплетала огромный кусок именинного торта. Джон, набравший за зиму несколько фунтов балласта, ограничился одним шариком клубничного мороженого.

— Не знаю, куда у вас все девается, — сказал он, кивая на быстро исчезающий торт на ее бумажной тарелочке. — Вы такая худенькая — в чем только душа держится!

— Может, и так, каро, но у меня одна нога полая внутри. — Она посмотрела на бесчинствующих детей и глубоко вздохнула. — Жаль, что моя дочь всего этого не видит. Я мало о чем сожалею, но больше всего — об этом.

Джон решил не развивать это ответвление темы. Мать Люси погибла в аварии, когда та была младше, чем Абра сейчас. Он знал об этом из семейной истории, которую Стоуны заполняли совместными усилиями.

Так или иначе, Четта сама сменила тему.

— Знаете, за что я люблю детей в этом возрасте?

— Нет.

Сам Джон любил их в любом возрасте… по крайней мере лет до четырнадцати. В четырнадцать лет их железы включали сверхсветовую скорость, и большинство из них чувствовало себя обязанными ближайшие пять лет вести себя как какашки.

— Посмотрите на них, Джон. Это детская версия той картины Эдварда Хикса, «Мирное царство». Шестеро белых детишек — ну еще бы, мы же в Нью-Гэмпшире, но также и двое черных, и прелестный корейский ребенок, который мог бы рекламировать одежду в каталоге Ханны Андерсон. Знаете эту песенку из воскресной школы, «Красный, желтый, белый, черный — каждый Богу равно дорог»? В точности как здесь. За два часа ни один из них не замахнулся кулаком, даже не оттолкнул другого со злостью.