Что ещё вспоминается из той поры? Очередь после службы перед кабинетом пастыря. «Как у врача, — шутили мы. — У вас талончик на какое время?» Радость новых знакомств во время этого ожидания, узнавания ближнего. Смущение в кабинете, поразительное косноязычие («тяжесть языка»), трудность постижения искусства излагать свои мысли, тревоги, надежды пред столь умным и ярким духовником, церковным писателем с мировым именем. И огромная любовь в его глазах, напряжённое внимание, с которым он тебя выслушивает, мгновенно схватывая суть проблемы и двумя–тремя словами, часто с добродушной и тонкой шуткой направляя к самостоятельному решению, никогда ничего не навязывая.

И ещё настоятель храма, седой отец Григорий Крыжановский, лежащий ныне на местном кладбище. Косая сажень в плечах, благородная и какая-то изящная осанка, даже в самые лютые морозы прогуливается по селу без шапки, шуба нараспашку, ряса в снежинках, свежий пар изо рта — не идёт, а «выступает, будто пава». Старенький, он до самой кончины своей, хоть и не имел сил служить и лишь сидел в алтаре, но всегда выходил после литургии к прихожанам: «А сейчас наш Златоуст, батюшка отец Александр, скажет вам проповедь. Внимайте достойно, вы больше нигде этого не услышите!» И окидывает о. А. Меня взглядом, лучащимся любовью и уважением. «Наверху», перед церковным начальством стоял за о. Александра стеной. «Пока я жив, — как-то сказал он, — я его не выдам, буду прикрывать как орлица орлёнка». И не выдал.

«Как относится высшая иерархия к о. Александру?» — спросил я тогда у старика Анатолия Васильевича Ведерникова, многолетнего работника патриархийных «верхов». «Очень уважают, а многие так и просто любят, — последовал ответ. — Хотя есть и яростные противники. Но в целом подавляющее большинство тайно гордится, понимая, что никто сейчас в нашей Церкви не способен адекватно миссионерствовать в столь тяжёлой и внутренне изломанной среде, как советская интеллигенция».

Добавлю: и сегодня в нашей Церкви на это по–прежнему никто не способен.

Убийцы о. Александра Меня прекрасно отдавали себе отчёт в том, кого они убивают.

Уже много слов было сказано об уникальной работоспособности этого человека. Бесконечные требы, окормление громадного прихода, состоящего из очень разных людей, регулярное чтение неимоверного числа лекций, катехизация и воцерковление десятков новообращённых — и при этом непрекращающаяся научная работа, писательство. Ещё в юности он поставил цель рассказать современной России о великой тайне и великой радости христианства и блестяще осуществил эту бесконечно сложную задачу. Его книги — это не только богословские, не только глубокие и оригинальные научные труды, обобщающие громадные знания, не только тонкая и эффективная христианская апологетика XX века. Это ещё очень высокая и даже изысканная литература, словесность в лучшем смысле этого слова.

Критиковали его со всех сторон. Правые — за то, что он левый. Левые — за то, что он правый.

«Вы не хотите проповедовать святую Русь!» — возмущались правые. «Не хочу, — спокойно соглашался священник, — я предпочитаю проповедовать Христа Распятого».

«Вы не боретесь с тоталитаризмом!» — обличали левые. «Мне не известен лучший способ борьбы с тоталитаризмом, чем проповедь Благой Вести Иисуса Христа», — невозмутимо отвечал о. Александр.

Когда-то он был (по ряду соображений) против отправления известного письма о. Никол ая Эшлимана и о. Глеба Якунина. Но однажды некто попробовал при нём критиковать отца Глеба. Я редко видел, чтобы лицо священника так быстро менялось, чтобы привычное выражение озорной радости на его лице мгновенно уступило место какой-то грозной серьёзности. «У о. Глеба харизма обличителя, — медленно и строго произнёс он. — И в этом ему следует всячески содействовать и помогать». И по тону было ясно: в его присутствии никакой критики о. Глеба он не потерпит…

Много раньше, ещё в 70–е годы, он все с тем же озорным выражением на всегда светлом и радостном лице шутил в достаточно тесном кругу: «О. Глеб — это наша армия. А я —это партизанское движение. Отец Глеб пошёл в бой с поднятым забралом. Я — воюю с опущенным. И то, и другое — необходимо».

В чём же состояла «партизанская» деятельность о. Александра Меня? В христианизации и евангелизации советского общества изнутри, с «низов». До сих пор мало кто знает, что о. А. Мень был единственнымсвященником Московской Патриархии, который ещё с начала 60–х годов создал разветвлённую сеть многочисленных библейско–молитвенных, богословских и катехизаторских групп и кружков, охвативших значительное число христиан Москвы и Подмосковья и даже распространившихся и в других городах.

Почти никто не знает, что о. А. Мень был и по сей день остаётся единственным православным пастырем послевоенной формации, целенаправленно собиравшим, пропагандировавшим и распространявшим труды блистательной плеяды авторов Русского Религиозного Возрождения XIX-XX веков.

И ещё о так называемой «партизанской» деятельности. Практически ни один священник (за исключением 3–4 имён, называть которые даже сейчас не буду, так как предпочитаю, чтобы они продолжили своё земное служение) не способствовал столь действенно, столь эффективно абсолютной деидеологизации и десоветизации сознания, как делал это бесконечно долго о. А. Мень. Я полагаю, что он — единственный внутри Церкви адекватный практикборьбы с тоталитаризмом, кото–рому удалось вести эту борьбу непрерывно в течение 30 лет — и обучить ей много сотенлюдей.

Соответствующие советские органы, профессионально когтящие Церковь, всегда боялись христианства как единственной «официально дозволенной мировоззренческой и идеологической альтернативы» в стране. Но ведь о. Александр шёл много дальше: он разрушал все идеологические стереотипы новообращенческого сознания, недвусмысленно показывая, что христианство — это совсем не идеология, а высшая ступень религиозного развития, возможность новой Жизни, Путь.

«У христианства нет знамён, — любил повторять он. — Если даже мы поднимаем стяг с крестом или со святым Георгием, мы мгновенно превращаемся из проповедников Благой Вести в обычных носителей очередной идеологии».Священник был в этом неколебимо твёрд: не для того даёт нам Иисус Христос и Его Церковь свободу от догматизма, чтобы мы тут же втискивали себя в новый догматизм — не человек для субботы, а суббота для человека.