Часто взрослые говорили о смерти. Просыпаясь ночью, я часто прислушивалась со страхом к дыханию окружающих, — не умер ли кто? Желая яснее представить себе свою смерть, я закрывала глаза и уши и думала: «Не будет солнца, неба, цветов, звуков, все выключится одно за другим, останется — ничто. Это будет смерть».

Вечерами, когда мы ложились спать, мама часто уходила на лекции, а бабушка сидела в столовой и что-то читала вполголоса. Я прислушивалась к её шёпоту и думала: «Бабушка уже стара, она скоро умрёт, и я больше никогда не услышу её голоса, не увижу её лица. Зачем это так?»

Мне хотелось зажать её руку в своей и сохранить на целую вечность.

Мама моя была из тех людей, о которых Мейстер Экхард говорит: «Они живут и действуют среди вещей, но делают это так, точно стоят у крайнего небесного круга, совсем близко к вечности».

Ничто в мире материальном её не привлекало, ей ничего не нужно было для себя, и своих близких она любила какой-то особенной, одухотворённой, самоотверженной любовью. Она несла на себе все заботы и тяготы жизни, ни на минуту не отдаваясь житейской суете. И связь её с нами, детьми, была какая-то особенная, духовная: «Если бы ты не родилась, я бы по тебе всегда скучала», — сказала мне мама однажды, когда я была ещё совсем маленькой девочкой. А когда я подросла настолько, что мама могла надеть на меня своё чёрное платье, она сказала спокойным, почти радостным голосом: «Ну, вот моя девочка уже взрослая, и я могу скоро умереть». Ничто в нашей детской жизни не казалось маме мелким или ненужным. Иногда я спрашивала маму: «Может быть, не стоит тебе этого рассказывать, может быть, это тебе неинтересно?» И мама неизменно отвечала: «Всё, что интересно тебе, интересно и мне». Мы жили глубоко единой внутренней жизнью. Однажды я серьёзно заболела. Когда поставлен был диагноз, мама вошла ко мне в комнату и с улыбкой сказала: «Не бойся ничего, мы будем болеть вместе».

Помню, как, рассказав маме о каком-то совершенном мною дурном поступке, я спросила: «Можешь ли ты простить меня на этот раз?» — «Не только на этот раз, но и всегда», — твёрдо ответила мама. Это обещание всегдашнего прощения было сильнее самой страшной угрозы.

«Какое счастье быть вместе с тобой», — говорила я маме, когда мы бывали одни. «Дай Бог тебе большего счастья», — с грустной улыбкой отвечала мама.

Религиозное чувство не родилось в душе изолированно. Оно возникло в сложном комплексе чувств, при первых попытках осознать жизнь. Возникло вместе с чувством истории, осознанием своей принадлежности к великому народу, который «открыл» Бога для человечества. Люди жили во тьме язычества, верили идолам. Еврейский народ «открыл» существование Единого Истинного Бога, Творца неба и земли. Другие народы «открыли» вращение земли, электричество, закон тяготения и многое другое, но то «открытие», которое сделал еврейский народ, было величайшим.

Мысль об этом наполняла душу чувством национальной гордости, и какой-то большой личной нравственной ответственности… на всю жизнь.

Бабушка Ревекка Абрамовна была добрая, спокойная женщина с медленными мягкими движениями. Одета она была почти всегда в длинную тёмную юбку и широкую белую кофту, на голове у неё была чёрная кружевная косынка. Она умела готовить вкусные блюда и печь пышные «халы», но хозяйственные дела мало интересовали её, и никто не мог представить себе P. A. без книжки или газеты. Читала она всю жизнь до глубокой старости. Когда очки перестали помогать, бабушка читала при помощи сильно увеличивающей лупы. Она прекрасно знала историю еврейского народа и параллельно, отчасти, и историю всеобщую. Она всегда была в курсе политических событий, глубоко переживая всё, что касалось судьбы родного народа, в какой бы стране это ни происходило. На эти события она откликалась часто гораздо живей, чем на то, что происходило в её собственной семье и было связано с её личными интересами. Знакомые, приходившие к нам, охотно беседовали с бабушкой и удивлялись её памяти и любознательности.

Бабушка охотно читала с нами все наши детские книги. Помню, как мы с бабушкой прочли книги: «На плавающих льдинах», «Страна долгой ночи», «Школьные товарищи», «Дон Карлос»…

В дни больших еврейских праздников бабушка не стряпала и не читала газет. Она закрывалась в своей комнате и с утра до вечера читала псалмы и молитвы на древнееврейском языке (что было доступно немногим женщинам).

Бабушку нельзя было беспокоить в эти дни. И я не решалась никому признаться в том, как мучительно хочется мне знать, что написано в больших бабушкиных книгах, и что означают эти незнакомые мне квадратные буквы. Я старалась под каким-нибудь предлогом проскользнуть в бабушкину комнату, и, торопясь, таинственным шёпотом просила показать мне «одну только букву». «Это «алеф», — говорила бабушка, показывая мне странную букву, напоминающую латинское N, но более правильной формы. После этого я быстро выбегала из комнаты, стараясь никому не выдать своей тайны.

В пятницу вечером бабушка зажигала две большие свечи и молилась над ними. Какая-то особенная тишина царила в это время в комнате, и я знала, что бабушка не за себя и не за своих только детей и внуков молится, но за весь еврейский народ, рассеянный по всему миру, но объединённый веками гонений и скорби, и чувствовала, что в тишине субботнего вечера, в мягком свете этих свечей, отдыхает на краткий миг душа народа–страдальца. В еврейской религии нет «я», а только «мы». Не «раб Божий», но «народ Божий» предстоит Богу в молитве…

«Ты избрал нас из всех народов и возвеличил над всеми языками», — нараспев читала бабушка…

В праздник Ханука зажигали 7 маленьких свечей в память о семи братьях Маккавеях. Делать это, по обычаю, должен был мужчина. Папа и мама не считали необходимым исполнять что-либо из обрядов или установлений религии. То, что делалось, делалось для бабушки, и всегда с тёплым и хорошим чувством. Итак, папа, надев по просьбе бабушки шапку, зажигал ханукальные свечи. В комнате становилось весело и празднично. Маленькие огоньки скрепляли никогда не обрывающуюся нить столетий, прошлое народа оживало в далёких потомках.

Мне было, должно быть, лет шесть, когда мы поехали на лето в Балаклаву. «Маленькая светлая бухта с нарядными яхтами — это наше детство, — думала я, — а безбрежное море, скрывающееся за утёсами — это большой мир, который ожидает нас за его пределами».

Зимой, в Москве, с наступлением вечера, открывались безграничные ночные миры, на небе загорались далёкие звёзды. Я боялась звезд… Опускали занавески, зажигали лампы, раскладывали на столе любимые игры и книги — маленький мир, подобный балаклавской бухте — почти обман… Он скрывал на время от наших глаз большой страшный мир, готовый нас поглотить. Бог, в существовании которого ни я, ни мои родители не сомневались, был так же далёк, как эти далёкие звёзды. Никто не учил меня молиться. Я знала только, что Бог сотворил мир и дал людям нравственный закон. Это знание не могло облегчить моих страданий.