Подмосковье встретило на редкость высокими сугробами, среди которых едва не по крыши утонули домики придорожных деревень. Шел бесконечный снегопад, железнодорожники едва успевали расчищать пути и состав уже третьи сутки двигался от Казани к Москве, то и дело, застревая в сутолоке военных перевозок. Днем по теплушкам прошел слух, что скоро будет столица, но как – ни надеялись солдатики увидеть хоть кусочек первопрестольной – ничего не увидели. Москву обошли ночью объездным путем, а утром поезд уже тянулся по местности, сильно разрушенной войной.

Командир батареи лейтенант Всеволод Булай лежал на верхней полке офицерского вагона, смотрел на медленно двигающиеся пейзажи и неспешные думы текли в его голове. Война открывала перед ним свои первые картины, но они не казались страшными. Засыпанные снегом развалины домов, поваленные телеграфные столбы, разбитые остатки своей и вражеской техники – за оконным стеклом все это казалось кадрами документального фильма, и зрение быстро привыкало к ним. А думами Севка был дома. Прошлой ночью эшелон проследовал через Арзамас. Севка не сумел подать весточку родителям, и лишь выскочил на несколько минут на перрон, чтобы посмотреть на родные места. Этот город по – особому сберегался в его памяти. Сюда он мальчишкой ездил с отцом за покупками для колхоза и его на всю жизнь впечатлили громадные соборы и монастырские постройки, величественно расположившиеся на холмах. Здесь до войны сохранилось много храмов, и хотя большинство из них превратились в хозяйственные помещения, вид их делал город по особенному красивым и притягательным. Сюда добиралась на богомолье его мать после того, как окояновские храмы были разрушены. Через Арзамас Севка ехал в Муром в поисках Насти, и то время врезалась в его память особой печальной и прекрасной мелодией.

Эшелон недолго стоял в Арзамасе, а душу словно обдало теплой волной. Где-то неподалеку, всего в нескольких десятках километров мерцает за окном керосиновая лампа, и сидят за столом его родители. Потрескивают дрова в печи. Они вечеряют – едят картошку с квашеной капустой, и говорят о нем, Севке, о его брате Толике, которого тоже закрутила в свою воронку война. Тихо, темно, только снежок падает в свете луны, да спят покрытые инеем могучие осины окояновского леса. Севка любил осинники. Собравшись в стайки, осины светятся серебром и звенят необыкновенным звоном, словно цыганки монистами. В них по – особому чисто и пахуче. Когда Севка привезет Настю к родителям, он обязательно поведет ее в лес, в свои любимые осинники, и будет целовать ее под звон их серебряных листьев. Он обязательно найдет ее и привезет к родителям. Надо только закончить войну. Осталось недолго. Немца уже погнали от Москвы, и глядишь, к лету, выкинут его за пределы Родины. По всему видно, что готовится большое наступление и его артиллерийский полк примет в нем участие. Месяц назад Севка окончил Томское артиллерийское училище, и вот уже совсем скоро вступит в бой. В училище было трудно, жили впроголодь. Булай сильно потощал, стал легким, как перо. Зато теперь, в походном порядке снабжение не в сравнение лучше. Кормят пшенным кулешом с салом. Сегодня утром командир полка объявил, что вечером полк выгружается и что с погодой им сильно повезло. Снегопад не дает фашисту летать. Иначе не избежать бомбежек. Пока еще немец хозяйничает в небе, хотя, конечно, не так, как в начале войны. Но все идет к лучшему.

Вечером встали на безымянном полустанке и получили команду к разгрузке. После недельного вынужденного безделья все пришло в бодрое движение. Ездовые открыли конные вагоны, положили настилы и выводили на открытый воздух отдохнувших, хорошо откормленных тяжеловозов. Артиллеристы скатывали на землю покрытые клеевой побелкой пушки. Полк сходил на землю и медленно вытягивался по зимнику, ведущему в темные, поросшие редкими перелесками поля. За ночь он должен был одолеть марш-броском тридцать километров и к рассвету прибыть на передовые позиции. С темнотой пороша прекратилась, облака ушли и на угольно-черном небе проступили мириады звезд. Стало заметно холодать. «А ведь Рождество скоро» – подумал Севка – сегодня третье января. Значит и морозы Рождественские».

Поначалу двигались относительно легко. Здесь прошли танки и их гусеницы вмяли снег настолько, что колеса пушек не вязли. Но лошади все – же уставали, и солдаты шли рядом, помогая им в трудных местах. Перекуры были короткими. Командир спешил и гнал полк вперед. Ясная ночь предполагала ясное утро, а значит и фашистскую авиацию. Однако на середине пути дорога разошлась в две стороны. Следы танков ушли вправо, а полку предстояло двигаться по едва заметному, сильно заметенному снегом санному пути. Движение замедлилось. Уставшие лошади едва тянули утопавшие по ступицы пушки и усилия красноармейцев им мало помогали. Севка понял, что к рассвету они заданного пункта не достигнут. Командир полка майор Горюнов созвал офицеров на летучку. Он сидел на зарядном ящике в своем белом сибирском полушубке, с темными кругами под глазами и обострившимся носом.

– Мы завязли. Лошади не тянут. Люди устали. Какие будут предложения? – спросил он своим прокуренным трескучим голосом.

Офицеры молчали. Все понимали, что по законам военного времени невыполнение приказа влечет суровое наказание. А приказ – прибыть в расположение дивизии на рассвете. Но какой совет они могли дать? Снег превратился для полка в непреодолимую преграду. Воцарилось молчание. Наконец, комиссар полка Звягин, бывший партийный работник тридцати с небольшим лет, произнес:

– Самое лучшее, что я могу тебе посоветовать, Степан Гаврилович, – это послать за подмогой в дивизию. Не мы виноваты, что дорога непроходимая. Без техники мы ее не одолеем. Лыжи у наших разведчиков есть. Направляй их с пакетом до штаба дивизии. Здесь еще километров десять-пятнадцать осталось. Глядишь, трактора или танки подошлют.

Посланцы ушли в темноту, ездовые накрыли лошадей попонами, а солдатам было разрешено развести в укромных местах костры и отдыхать. Полоса вдоль дороги поросла мелколесьем. Солдаты нарубили небольших березок, запалили костерки и расположились кружками, вокруг них. Севка подсел к костерку своей батареи и слушал солдатские разговоры. Мороз потихоньку забирался в валенки и рукавицы. Ждать надо было не менее трех часов.

Два танка пришли в полночь и задрогший на холоде полк медленно зашевелился, чтобы возобновить движение. Шли медленно и к рассвету явно не успевали. Но теперь душа не болела – начальство знало положение. С рассветом снова посыпал снег, не дававший чужой авиации делать свое смертельное дело. Когда полностью рассвело, пошли по местности, где война недавно бушевала во всю силу. Здесь не осталось ни одной целой деревни. Вдоль дороги торчали останки сожженных и разбитых снарядами домов, валялась домашняя утварь и клочки одежды. Кое-где на пепелищах копались люди. Лишь иногда несколько сохранившихся изб виднелось в ряду обвалившихся печных труб, да бездомные собаки бродили среди остатков жилья. В заваленных снегом полях стояло множество разбитой техники, словно в остановившемся мгновении запечатлевшей всю ярость сражения. Танк с красной звездой, наехавший на немецкую пушку, поднял ствол орудия в небо, словно слон, раздавивший тигра и получивший в этот момент смертельный выстрел. Группа немецких бронетранспортеров, попавшая под залп термитных снарядов «Катюши» запечатлела ужас мучительной смерти, испытанной немцами. Стволы пулеметов провисли как пластилиновые, люки оплавились, из одного из них торчали сгоревшие остатки руки. Среди перевернутых и разбитых бронемашин и броневиков виднелся даже фюзеляж сбитого самолета.

На полях работали похоронные команды, которые сносили трупы немцев и советских солдат в отдельные кучи и хоронили их в братских могилах. Кучи трупов были огромными. Мертвые, заледенелые люди лежали как дрова, с торчащими руками и ногами, скрюченными пальцами, обезображенными лицами. В воздухе еще не исчез запах гари и тлена. Севке не приходилось никогда раньше встречаться с массовой смертью. Весь опыт его молодой жизни ограничивался тем, что ему изредка приходилось участвовать в похоронах односельчан или однокашников. Но теперь картина смерти развернулась перед Булаем в невиданном ужасе. Смерть словно поднялась в белом саване во все белесое зимнее небо и, содрогаясь, смеялась ему беззубым ртом и звала его в свои объятья. Тошнотворный ужас сковал душу парня.