Фактически в этих словах Сталин признал, что не о «головокружении от успехов» и не «перегибах» говорил он ранее. Это была сознательно сконструированная и жестко проводимая политика на селе, суть которой заключалась в уничтожении психологической воли всего крестьянства к сопротивлению режиму большевиков. И здесь Сталин не останавливался ни перед чем. Впрочем, и сам этот документ был не более чем фарисейством.

Д. Волкогонов обнаружил в архивах, что одновременно с рассылкой вышеупомянутой инструкции Политбюро ЦК принимает и другие документы «о дополнительном расселении в северных районах Сибири одного миллиона спецпереселенцев. С мест, — пишет Волкогонов, — только просят увеличить войска ГПУ и дать право местным органам без разрешения Центра применять “ВМН” — высшую меру наказания», то есть расстрел {104} .

О голоде начала 1930-х годов написано много. Но и обойти эту тему невозможно.

Виктор Кондрашин уверенно заявляет, что «в период с 1931 по 1934 год сталинский голод унес приблизительно 5—7 млн. жизней» {105} . Вообще-то, для серьезного исследования люфт в 2 миллиона жизней слишком велик. Он показывает, что точного числа погибших мы, наверное, так никогда и не узнаем.

Между тем ученый приводит и сравнительную статистику. «В период 1931—1934 гг. сталинский голод унес приблизительно 5—7 млн. жизней. В годы Великой Отечественной войны на почве недоедания и голода в СССР умерло не менее 1 млн. человек. В 1946—1947 гг. голодная смертность колебалась в пределах 1—2 млн. человек… В 1891—1892 гг. “царский голод” унес жизни более 500 тысяч человек».

Вопреки уже устоявшемуся мнению, что причины высокой смертности населения в 1933 году были обусловлены не только хлебозаготовками 1932 года, но и погодными условиями, Кондрашин ищет более глубокие причины голода, и находит их. Он считает, что эти причины «прямо вытекали из результатов государственной политики в деревне в предшествующие годы, которая подорвала основы жизнеобеспечения крестьянской семьи. Эта политика разрушила традиционную систему выживания крестьян в условиях голода».

Что имеется в виду под понятием «традиционная система выживания крестьян»? Кондрашин поясняет.

Аграрная политика большевиков «рассматривала деревню прежде всего как основной источник для получения средств для индустриализации и социалистического строительства. Только для этих целей и предназначалось выращенное в колхозах зерно. Для сталинцев зерно считалось государственным достоянием». «Но так было с точки зрения сталинского руководства. Крестьяне же… всегда должны иметь излишки хлеба, чтобы пережить неизбежные в их жизни бедствия, связанные с рискованным характером сельского труда, для которого постоянной угрозой являются бури, засухи, наводнения, сельскохозяйственные вредители, случайные катастрофы, болезни растений и домашнего скота, низкие урожаи и другие подобные явления. Кроме того, необходимость наличия минимальных продовольственных запасов определялась постоянными социальными и политическими потрясениями, которые всегда затрагивали деревню».

Считаю, что Кондрашин глубже и понятнее, чем все, писавшие до него на эту тему специалисты, объяснил в этих словах, что сталинское руководство, подчистую выгребая в крестьянских хозяйствах семенное зерно, насильственно разрушило многовековой уклад крестьянского образа жизни в России. После этого государственного ограбления с крестьянством уже можно было делать все: проводить коллективизацию, морить голодом население деревень, физически уничтожать самую трудоспособную часть населения деревни, все, что угодно. Потому что у крестьян была разрушена веками вырабатываемая способность выживать в самых неблагоприятных внешних условиях.

В. Кондрашин приводит потрясающие воображение факты абсолютного лишения крестьянских хозяйств всяких средств к существованию, выживанию. Приводятся и документы за подписью Сталина, приказывающие проводить именно такую политику на селе.

Так, например, за период с февраля по апрель 1933 года, когда голод в зерносеющих местностях достиг своего апогея, Политбюро ЦК ВКП(б) приняло четыре постановления о применении репрессий в отношении колхозников и единоличников в Нижней и Средней Волге, «саботирующих» семенную кампанию: 20 февраля — постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о высылке из Нижне-Волжского края единоличников и исключенных из колхозов; 14 апреля — «о выселении из Средне-Волжского края кулаков и единоличников»; 15 марта — «о высылке из Нижне-Волжского края раскулаченных хозяйств»; 23 апреля — об изъятии и выселении в течение мая—июня за пределы Средне-Волжского края с.г. «не менее 6 тысяч кулацких хозяйств и 1 тысячи хозяйств наиболее разложившихся единоличников» (с. 196—197).

По-новому подходит пензенский историк и к трактовке роли так называемых кулаков. «Коллективизация, — пишет В. Кондрашин, — разрушила одну из традиционных систем выживания земледельцев во время голода, связанную с существованием в деревне кулака. Кулак, или, точнее, — зажиточный хозяйственный хлебороб, был постоянным гарантом для бедняка на случай голода. К нему он всегда мог обратиться за помощью, чтобы дотянуть до нового урожая».

«Для деревни раскулачивание стало фактором, не только подорвавшим сельскохозяйственное воспроизводство, но и усугубившим положение земледельцев в условиях голода. Главный результат раскулачивания — то, что в 1932—1933 годах колхозы не смогли равноценно заменить кулака с точки зрения оказания помощи голодающим казакам и крестьянам. И в Поволжье, и на Северном Кавказе, так же как и в других регионах СССР, нормы хлеба, выделяемой колхозникам в счет продовольственной ссуды за выполнение колхозных работ, ни в какое сравнение не шли с теми “нормами”, которые получали они в доколхозной деревне, работая на “эксплуататора…” Пензенский ученый подкрепляет свой вывод обнаруженным в архиве письмом простой колхозницы из Северо-Кавказского края: «Раньше, — с нескрываемой ностальгией писала она в Москву, — каждый кулак набирал на полку десятки людей, и хотя издевался над ними в работе, но все же варил крутую кашу со старым свиным салом и платил по 80 копеек в день. На эти деньги можно было пуд хлеба купить. «Теперь же за 400—500 грамм хлеба в день отдаешь свой труд, даже корову, и ничего не получаешь».

Мнение этой насильственно загнанной в колхоз крестьянской женщины, бесхитростно оценившей политику коллективизации по Сталину и решившейся написать об этом в правительство СССР, было преобладающим в среде деревенской бедноты. Это признает и сам В. Кондрашин, отыскавший этот листок бумаги в Российском государственном архиве социально-политической истории. Не удержавшись от идеологической оговорки («вполне возможно, что эта колхозница несколько приукрасила щедрость “благодетеля”, чтобы таким образом пристыдить колхозную администрацию и, в противопоставление ситуации с “классовым врагом” заставить ее активнее действовать для улучшения условий труда в колхозе»), Кондрашин, тем не менее, вынужден отметить, что «данная ею характеристика “кулацкой помощи” подтверждается и другими многочисленными источниками».