И обратил свой гнев в книжную пыль...
вернуться

Вайдхаас Петер
Шрифт:

А главное — там, впереди, на выходе из города, где тебя вновь поджидает бросившая вызов заманчивая даль и неопределенность. Полный неизвестности день и таинственная ночь!

Где ты после полного приключений дня преклонишь свою усталую голову, утром тебе еще неизвестно. Раскатаешь ли свой спальный мешок в дырявом и продуваемом ветрами сарае, или на тебя снизойдет дорожное счастье и ты сладко уснешь в кровати под балдахином в замке, как однажды в том уэльском городке со множеством «л» в названии. Разделишь ли в келье северофранцузского монастыря одну большую кровать с двенадцатью голыми черными бушменами, или случится так, что будешь распевать походные песни с группой молоденьких английских девушек на хорошо натопленной туристской базе. А может, тебе придется спать сегодня между могил на протестантском кладбище в Афинах, в кустах близ Альгамбры под Гранадой, на парковой скамейке в Лондоне, на летней вилле вместе с тремя прелестными итальянками, которые подберут тебя на фоджийском пляже. Может, тебе придется удирать среди ночи из халупы близ Чесмы от досаждающей дюжины возбужденных турецких солдат или ты пропьянствуешь всю ночь в дешевом кабаке в компании клошаров на берегу Сены. Белая лошадь гарцует сквозь череду этих красочных воспоминаний периода моего бродяжничества с 1954 по 1962 год.

В эти годы я снова и снова удирал от провинциального убожества маленького городка Мюльхайма-на-Руре, где прошла большая часть моих школьных лет и где я познал те главнейшие лживые клише и постулаты «фатерланда», против которых всегда потом восставал. Как только первые весенние ветры начинали продувать улицы этого спокойного и невозмутимого городка, я не мог усидеть на месте. И уже стоял за городом на автобане, чаще всего на выезде в южном направлении, с гитарой в руках, рюкзаком за спиной и фыркающим и бьющим копытом воображаемым белым конем в голове, полной романтических иллюзий.

Поначалу это было спонтанное желание просто убежать куда глаза глядят, но чтение дневников и прозы Франца Кафки не прошло для меня бесследно, и постепенно я отчетливо понял, что обращает меня в бегство: отсутствие отца как примера для подражания и общий дефицит подлинных, спасительных авторитетов. То, что предлагалось взамен, — учителя, священник, мораль «так-не-следует-поступать», а «следует-так», речи горе-политиков, неизменный круг тем в разговорах родителей за «своим» столиком в ресторанчике за углом — все это были мнимые авторитеты, не находившие отклика ни в моей душе, ни в душах моих сверстников, к тому же давно уже затрепанные и насквозь лживые. Поколение старших опиралось на повиновение, на выхолощенные общественные устои, в которые практически давно уже никто из них не верил, поскольку историческое развитие довело все до полного абсурда.

В 1952 году я написал небольшой рождественский рассказ о бедном Нахтигале (Соловей), в котором и сегодня отчетливо ощущаю настроение и атмосферу тех мюльхаймских дней. Был сочельник, я с тоской смотрел из окна своей комнаты на оживленную, украшенную к Рождеству множеством золоченых звезд и перевитых красными лентами елочных венков, ярко освещенную и мокрую от дождя торговую улицу. Это было время, когда на Рождество зажигали свечи в память о «наших братьях и сестрах» в другой части Германии.

И тут я увидел среди суетливо спешащих людей пьяного. Он шатался из стороны в сторону, прислонялся, чтобы передохнуть, к витринам магазинов, не мог удержаться на ногах, падал, поскальзываясь на мокром асфальте, снова поднимался, заговаривал с пробегавшими мимо прохожими, но пожинал только отрицательные кивки головой. Никто из них даже не попытался замедлить ради него свой бег. Я взял карандаш и написал:

рождественская ночь нахтигаля
он сделал несколько больших шагов, потом еще три семенящих и уперся рукой в оконную раму витрины. какой-то прохожий остановился, с тревогой поглядел на него, покачал головой и пошел дальше — в сочельник и пьяный! — но потом снова задержался и даже дважды оглянулся. нахтигаль стоял упершись лбом в витринное стекло, слегка скособочившись, готовый упасть в любую минуту. прохожий сделал несколько шагов назад, но только несколько, и крикнул оттуда, чуть подавшись вперед, словно перегнувшись через невидимый барьер: не может ли он чем-нибудь помочь ему и что с ним такое? нахтигаль повернул немного голову по-птичьи вбок и, не меняя своего положения, с удивлением, но благодарно смотрел на вопрошавшего: это был пожилой господин, все еще ожидавший с некоторым страхом ответа — на расстоянии и в согбенной позе. нахтигаль глядел на него снизу вверх: гамаши на сверкающих лаком штиблетах, темное пальто с большими пуговицами и толстым меховым воротником и никакой шляпы. нахтигаль испугался — лысина господина, стоявшего согнувшись, сияла навстречу ему во всем своем великолепии. нахтигаль мгновенно ощутил беспокойство, как бы этот ласковый пожилой господин не простудился, и потому спросил его: — а ваша лысина не мерзнет? одним рывком старик выпрямился, вскинул трость, которую нахтигаль даже не заметил, и удалился, что-то невнятно бормоча себе под нос, ветер донес до ушей нахтигаля только отдельные невнятные обрывки слов вроде Германия, Рождество, свиньи. прохожий больше не оглянулся, а то бы увидел, как пьяный шалопай, так он обругал его в сердцах, медленно сполз по витрине вниз и, рыдая, остался стоять на коленях. какое-то время нахтигаль так и стоял — на коленях. он тупо не ощущал холода, не чувствовал его больше, а холод уже пронизал его кости и тело и парализовал ноги, и теперь ему было уже хорошо и приятно, он словно лежал на теплой мягкой подушке. но сердце его еще пламенно горело — так думал он, глядя на трепещущее пламя горящих в окнах свечей и на зажженные на елках огни. пламенно, пламенно пела его душа, и затуманенным взором он вдруг увидел загоревшуюся елку, и дом заполыхал, и город, и весь земной шар — все горело и пламенело. он ликовал: мир полыхал в ярких языках пламени. он попробовал подняться — ноги не слушались его. он упал, но снова чуть выпрямился, хотел вскочить и ликующе запеть, словно соловей. но тут вдруг перед ним выросла фигура и кто-то обнял его за плечи. нахтигаль, только что собиравшийся выпрямиться, замер, не двигаясь. — почему ты так ненавидишь, нахтигаль? — спросил строгий женский голос. нахтигаль опять опустился на колени. — почему ты так ненавидишь? — настаивал голос. нахтигаль готов был заплакать, но слез больше не было. он хотел убежать, но ноги не слушались его. — почему ты так ненавидишь и именно в эту ночь? нахтигаль извивался, как под градом ударов. потом он взглянул на женщину снизу вверх, но не смог разобрать ее лица, оно скрывалось за слепящим светом фонаря, тот, глядя с этого ракурса, светил как раз из-за ее головы, из яркого снопа лучей опять раздался голос, на сей раз более мягкий, ласковый и женственный: — ну почему, скажи мне, будь добр, почему ты так ненавидишь? нахтигаль закрыл лицо руками и, словно испытывая бесконечное освобождение, закричал: — потому что я должен, я должен ненавидеть, чтобы не околеть, потому что… потому что я… — он хрипел и протягивал к ней руки, но женщина — теперь он видел, что это еще юная девушка, на плечи ей падают длинные распущенные белокурые волосы, стала отступать шаг за шагом назад, все быстрее и наконец вовсе отвернулась, когда же нахтигаль с раскрытыми объятиями пополз за ней на коленях, она убежала прочь. нахтигаль еще успел заметить, что под мышкой у нее сборник псалмов и что во время бега она раскидывает в стороны ноги, и он подумал: ах, какие красивые были у нее ноги. нахтигаль встал, он долго раздумывал, не ангел ли его посетил, а он напугал его своим мрачным неприветливым видом, своей нищетой, казавшейся теперь смехотворной и ему. он вспугнул ангела, и тот исчез так же тихо, как и пришел. нахтигаль неотрывно смотрел на угол улицы, где исчез его ангел. глубокое раскаяние охватило его: что за мрачный у меня характер, что за жалкий я человек. он отряхнул брюки, одернул пиджак и набрал полную грудь воздуха. ко мне приходил ангел, сегодня, в Рождественскую ночь, все люди радуются сегодня, вот и ко мне пришел ангел, чтобы и я возрадовался. он сунул руки в карманы брюк и побрел вверх по улице. он, правда, не забыл, что вспугнул ангела, но запрещал себе думать об этом, а кроме того, убеждал он себя, ангелы — существа милосердные. нахтигаль дошел до церкви, пожалуй, я зайду, сказал он себе, ангелы часто живут в этих домах. он надавил на тяжелую чугунную ручку двери, но дверь была заперта. нахтигаль понимающе кивнул — ангелы уже спят. он присел у порога, он улыбался и думал о своем ангеле, в какой-то момент он глубоко и счастливо вздохнул и уснул. во сне он слышал чудесную, нежную, сладкую музыку. вот дверь, перед которой он сидел, растворилась, и появился его ангел. радостного тебе Рождества, приветствовал его ангел. радостного, радостного, пропел соловьем нахтигаль и протянул ладони. ангел склонился над ним, взял его за руку и ввел за собой в дверь, перед которой он ждал, в бесконечную, тепло и уютно укутывающую темень. Но случилось так, что первыми людьми, проходившими утром следующего дня мимо церковного портала, оказались упитанный господин в черных лаковых штиблетах с гамашами и зимнем пальто с меховым воротником и с сияющей лысиной, не прикрытой, как ни странно, на лютом морозе никакой шляпой, и его восемнадцатилетняя дочь — милое, кроткое, белокурое создание. они задержались на мгновение перед окоченевшим трупом соловья нахтигаля, протягивавшего к ним с улыбкой руки, наморщили лбы, и, хотя все соседи без устали рассказывали про них, как они всегда готовы помочь другим и как жертвуют собой, они поспешно продолжили свой путь дальше.

Да, мне явно недоставало истинного авторитета. Трудности восстановления хозяйства в послевоенное время, требовавшие от поколения отцов полной отдачи сил, привели к тому, что подрастающие юнцы были предоставлены самим себе. Мы беспомощно озирались, потеряв ориентиры, а все, что происходило в обществе вокруг нас, внушало нам отвращение.

Первая издательница, встретившаяся мне на моем жизненном пути, была тощей, немного истеричной женщиной — я познакомился с ней за столиком в ресторанчике, завсегдатаями которого были мои родители. У фрау Ирены Зецкорн-Шайфхакен было небольшое издательство, в котором она продуцировала плохо изданную научно-педагогическую литературу, делая это исключительно ради собственного времяпрепровождения, поскольку у ее терпеливого и добродушного мужа была хорошо отлаженная фабрика. Фрау Зецкорн-Шайфхакен жеманно изображала из себя интеллектуальную даму в этом седовласом кругу, и я бы наверняка давно уже позабыл ее, если бы не проявленная чрезмерная доброта ко мне, многообещающему молодому человеку, которого она пригласила на один из своих воскресных литературных утренников на виллу супруга-фабриканта, где скучный профессор педагогики прочел доклад на тему «Авторитет — спасение для незащищенного сознания».

В моей памяти не осталось ничего, кроме самого названия доклада, но именно оно и стало для меня программным. Подлинный авторитет убеждает своими знаниями, достоверностью сказанного и проявлением себя как личности. Своей уверенностью он внушает чувство надежности, создает вокруг себя безопасное пространство посреди царящего хаоса и дезориентации. Мне захотелось стать таким авторитетом, олицетворяющим собой спасение!

Но серые будни этого городка не могли предложить подростку, отягощенному к тому же еще проблемами полового созревания, никаких идеалов для подражания или хотя бы наставить его на путь достижения заветной цели. Пустота и скука были лейтмотивами этой жизни, не авторитеты, а авторитарные требования со стороны семьи, учителей, взрослых давили на неокрепшее сознание подростков. И я, во всяком случае, реагировал на это самым неподходящим образом — замыкался, грубил и убегал из дома.

Сначала это происходило инстинктивно, эмоционально и неосознанно. Я не признавал больше учителей, не принимал «промывания мозгов» со стороны священника, вообще вел себя ужасно. Забросил учебу, вызывающе держался по отношению к любому так называемому достойному уважения человеку. Из первой школы меня выгнали за то, что на уроке истории при восклицании учителя «И это падение стало историческим фактом!» я подбил весь класс попадать со стульев. Вторую школу мне пришлось покинуть, потому что в контрольной по физике на тему баллистики я написал к вопросу о метании коротенький рассказик про песика и его маленькую собачку-подружку, где «физическая» проблема логично разрешилась «помётом». Официальное обоснование для исключения меня из школы гласило: «сексуальное извращение».