— Да! Вели себя они неодинаково, но все гадко по-своему. Запомнилось, когда показывали фильмы «Фабрики смерти» и «Варшавское гетто». Погас свет в зале, но над 22-мя бандитами он горел. Я имел возможность наблюдать за их лицами. Геринг и Гесс ни разу не взглянули на экран. Шахт, скрестив руки на груди, демонстративно повернулся к экрану спиной, показывая тем самым, что к зверствам он отношения не имел. Палач Польши Франк и главный рабовладелец Заукель разрыдались…

Единственно, кто смотрел на экран с удовольствием и злорадством был Штрейхер — один из идеологов нацизма и главный редактор газеты «Дер Штюрмер» — «Штурмовик». Он первый из нацистских бонз начал публичную проповедь поголовного уничтожения евреев. Ему на процессе напомнили его газетные слова, обращенные к нации. Я их выписал из недавно прочитанной книги «Семь узников Шпандау» Фишмана, а потому и вспомнил. Вот они: «Вы должны сознавать, что евреи хотят погубить наш народ… На протяжении тысяч лет евреи уничтожали другие народы; давайте начнем сегодня дело уничтожения евреев… Евреи всегда жили кровью других народов, им нужны были убийства и жертвы… Полная и окончательная победа будет достигнута, когда весь мир освободится от евреев».

Беспардонному Штрейхеру нечем было крыть, поэтому он стремился сделать хорошую мину при плохой игре…

Кейтель пытался позиционировать себя ярым сторонником исполнительного пруссачества. Запомнилось мне его оправдание своего «послушания» о том, что традиции и особенно склонность немцев сделали, мол, нас милитаристской нацией.

Свидетель генерал Винтер на процессе напомнил «исполнительному» Кейтелю слова о том, что если он так пекся о чести, то надо было выбрать неповиновение, коль повиновение не приносило чести. Вообще он держался по-военному. Стоял всегда прямо, словно кол проглотил. В последнем слове подсудимый высокопарно изрек, что он заблуждался и потому не был в состоянии предотвратить те глупости, какие необходимо было предотвратить.

— В этом моя вина! — вскрикнул фельдмаршал.

Так и хотелось мне тогда напомнить ему слова его земляка Отто фон Бисмарка, что глупость — дар Божий, но злоупотреблять им не следует.

Генерал-полковник Иодль куражился. Но больше подражая Герингу, пытаясь вести себя в рамках «армейца, крепкого духом». Был бы я помоложе, можно было написать целую книгу воспоминаний. Жаль, что не сделал этого.

— Леонтий Иванович, вам судьба подарила интересную и долгую жизнь. Через два года мы обязательно отметим ваш столетний юбилей.

— Дожить бы, дорогой коллега.

— Надо дожить! Судя по тому, как мы встречались с вами несколько лет назад, время не властно над вами. Залог долголетия не только гены, но и крепкая память. Она у вас, несмотря на преклонный возраст, светлая. Вон сколько эпизодов держите в памяти. Когда я смотрел и слушал ваше интервью сценаристу, продюсеру и режиссеру Людмиле Васильевне Цветковой понял, с вами надо поговорить о генерале Кравченко.

— Николае Григорьевиче?

— Да! Вы с ним служили?

— А как же, он был заместителем начальника управления МГБ СССР по ГСОВГ. Я после того, как закончилась война, и по указанию руководства военной контрразведки «отработал» на Нюрнбергском суде, был оставлен в Германии на должности заместителя начальника отделения. Начальником у меня был Иванов Леонид Георгиевич.

— Мне хотелось бы узнать от вас о личности Николая Григорьевича Кравченко. Как вы можете его характеризовать?

— Помню, как сейчас, высокого, симпатичного, ладно скроенного, с копной черных, как смоль волос. Их было так много, что даже при идеальной стрижке, они пытались вылезти из-под околыша фуражки. В нем что-то было казацкое, крепкое, сильное, мужественное.

— Каков он был как профессионал?

— Генерал-майор Кравченко принимал самое активное участие в работе по делам и сигналам. Всегда мыслил реально и выверено. Много помогал нам при составлении планов тех или иных контрразведывательных операций. Помню, мы получили сигнал, что в Восточном Берлине проживает немка, муж которой азербайджанец по фамилии Самедов, обитающий в ФРГ. Проверили его по учетам. Выяснилось, что с 1941 года он числился как пропавший без вести. В конце рабочего дня все собранные материалы на проверяемую пару по сигналу взял у нас Николай Григорьевич. Утром возвратил с конкретными рекомендациями и дополнительными пунктами к плану.

Стали глубже проверять обстоятельства исчезновения его с передовой с учетом рекомендаций Кравченко. Оказался он перебежчиком — изменил Родине в бою. Кроме того, через немецкую агентуру узнали, что он периодически нелегально навещает пассию. В один из приходов к ней его и задержали.

— Какой по характеру был Николай Григорьевич?

— Порядочный! Никогда не врал, обещания всегда выполнял. Он не гнушался черновой работы. Мог сидеть над документом допоздна, буквально «вылизывая» его. В общении с начальством не ломался, у него позвоночник всегда был прямой. С подчиненными всегда был ровен, тактичен, справедлив, но требователен. От него не могла исходить подлость. Он был из той категории порядочных начальников, которые поровну делят заслугу с тем, кто сделал всю работу. А вообще я при общении с ним понял, что он имел всегда свое мнение и с достоинством отстаивал его. Входя в кабинет начальника, часто он так нам говорил, старайтесь не задеть носом порог.

— Чем живете сейчас? Бываете ли на малой родине. Я знаю, вы из Тульской области?

— Последний раз был с сыном. Ездили на автомашине, поездом уже не езжу, старость не радость. Приехал и оказался раздосадован диким случаем…

— Что же случилось?

— Понимаете, в соседнем селе Голощапово стояла небольшая изумительная по красоте церквушка. Сколько раз мимо нее я проезжал и радовался ее золотым куполам. Советские богоборцы не разрушили, немцы были — не поднялась на нее рука, а вот пришли «новые русские», и очень им понравились, видно, купола. За ночь, как говорили мне местные жители, вывезли церквушку — остался только один фундамент. Местная власть тоже «не знает», кто совершил этот вандализм и когда. А поэтому на душе от того дня кисло и противно. До чего может довести ориентация людей на наживу…