Шрифт:
— Господи, да неужели обижу! Да господи! — вырвалось с чувством у Антон Ильича. — Да она мне почти во внучки…
— Постель-то одна! — Было ясно, что Петру Семеновичу не хотелось оставлять Любу у обходчика.
— Да я на полу. То ли бывало на войне.
— Ну, это уж пускай решит Любовь Митревна, — сердито сказал Петр Семенович.
— Вон сиверко поднялся, метели жди к ночи, куда ж вам, Любовь Митревна? — жалобно взывал к девушке Антон Ильич. — Да вы, ради бога, не подумайте чего-нибудь такого…
— А я и не думаю!
Согласилась.
— Только передайте бабуне, Петр Семенович, прислала бы с оказией постель, бельишко, еще кое-что. Да я лучше записку…
Пока Люба занималась письмом, Петр Семенович поманил за собой Антон Ильича. Тот накинул новехонький полушубок — от него чудесно пахло овечьим загоном — и вышел следом за начальником.
— Ты, браток, — увещевал тот обходчика, — обрати внимание на свои обмороки. Ляпнешься, говорю, пропадешь…
— Ничем мне доктора не помогли и не помогут, у скольких перебывал, — мрачно сказал Антон Ильич.
— Ох, нужна тебе баба, приятель, ох, нужна.
Антон Ильич переминался с ноги на ногу, сгребая валенками снег.
— Если не годен, скажи напрямик. Зачем мне тебя подводить? Сказать бы наперед, да как-то из головы вылетело, ты уж прости.
— Ну, сделанного не воротишь, — неопределенно выразился Петр Семенович. — Надо быть, на воздухе пройдет. Это преотлично, что ты все время на воздухе. Он все болезни лечит. А хозяйку заводи обязательно.
— Неохота. Привык бобылем.
Люба вышла.
— Секретничаете? — И передала Петру Семеновичу записку. — Пишу бабуне, на неделю задержусь. Да вы не беспокойтесь, Антон Ильич, я в общем-то тихоня. — Слепила снежок, бросила в ветлу, не попала. Рассмеялась невесть чему и ушла.
— Вот бы тебе ее, а? — вкрадчиво сказал Петр Семенович.
— Попал пальцем в небо. Ей двадцать четыре, мне почти в половинку больше.
— Смотри, не зевни. Хапнут девку, глазом моргнуть не успеешь.
Отбыл.
Заснули поздно. Антон Ильич незаметно для самого себя разговорился и все Любе выложил: про службу в армии, про фронтовые разные истории и как попал в эти края. А Люба рассказала, что живет она с бабуней, родители-то померли, когда было Любе четыре года. Бабуня у нее добрая, ласковая, девяносто три ей, а еще дровишки колет, хотя и скрючена всякими напастями в три погибели.
Говорила Люба, говорила, ходики знай похрипывают, да и засопела: тихо-тихо.
Антон Ильичу не спалось. Раздражала мышиная возня под полом, грохотанье товарных составов. И все думалось ему: «Где я ее видел?» Видеть он Любу не мог, но твердо знал, что видел, только когда и где и какое она отношение к нему имела?
Наваждение!
Приснилась ему Люба, но лицо ее было похоже на чье-то другое, очень похоже, и называл он ее Людой и любил — во сне…
Утром, как всегда после вьюги, солнце так и брызнуло в окна одинокого домика у железнодорожного полотна. Антон Ильич встал, осторожно оделся. Люба, свернувшись калачиком, даже не шевельнулась. Долго он смотрел на чистый девичий лоб, на золотистые волосы, разметанные на подушке, на длинные, как крылья пташки, смежившиеся ресницы, на мерно вздымающуюся грудь… Что-то заклокотало у него в горле…
Поспешно вышел.
Метель лохматыми своими лапами словно бы надраила за ночь небеса, — были они такими нестерпимо синими, что дух захватило у Антон Ильича. И снова подернуло легкой синевой, исполосовало длинными, резкими тенями. И ветла, проснувшаяся после зимнего оцепенения, не показалась ему убогой. Одним словом — весна!
Он отмахал три километра на юг, вернулся, заглянул в окошко: тихо. Люба, должно быть, еще спала. Быстро обследовал северный участок и поспешил обратно: ноги словно бы сами подгоняли себя.
В домике Люба пела.
Антон Ильич слушал, не открывая двери.
Голос у Любы был глубокий, грудной.
…по людям ходила, Где качала я детей, Где коров доила…пела Люба.
Хороша я, хороша, Да плохо одета, Никто замуж не берет Девушку за это…И такая тоска слышалась в этих словах — захолонуло у Антон Ильича сердце.
Пойду с горя в монастырь, Слезами зальюся, Пред иконою святой Богу помолюся…