— Жалкие лентяи! — сказал он. — Я вот с рассвета рыбачил, несчастный трудяга.

— Это ничего, — сказал я. — Я вообще думал.

— Ну и как, наловили чего-нибудь — вы оба?

— Нет, Миранда, — сказал Дион. — Только привязал леску и пошел назад, спать. Мистер Вилбрэм смотрел на меня, и это мешало. Ненавижу, когда осел смотрит мне через плечо.

Я тут же разболтал насчет множественности времен в рассказе.

— Прямое повествование — это главное, — сказал Дион.

— Рассказ о нашем плавании, — заметила Ники, — явно самый лучший, потому что я уже попала в него. А в основной линии меня не будет до тех пор, пока он не доберется до своего восемнадцатилетия.

Дион задумчиво и рассеянно пробурчал что-то. Ему сорок три; наша проверенная дружба может стать мостиком через пропасть, разделяющую наше полностью различное происхождение и воспитание. Но насчет пропасти в возрасте не уверен — откуда мне знать, как выглядит мир для человека, прожившего на пятнадцать лет дольше, чем я? Смуглость его кожи в Нуине была знаком отличия. Морган I, Морган Великий, заваривший огромный котел истории двести лет назад, по слухам, был смуглым, как орех. У Ники желто-коричневая кожа с розовым румянцем. Мне ни разу не довелось увидеть в Нуине аристократа, столь светлого, как я, хотя некоторые приближаются к этому — Принцесса Ханниса, например, была вызывающе огненно-рыжей. Если бы я немного лучше понял древние книги — или хотя бы чуть больше этих книг пережило святые сожжения, — думаю, я смог бы найти в современных людях признаки различных рас Былых Времен. Впрочем, пустое занятие, по-моему…

— Вы оба пошли по неверному пути, — сказал я, — потому что все виды времени важны. Проблема в том, как переходить от одного к другому без потери совершенства, которое моя жена считает столь типичным для меня.

Тут в каюту зашла кошка капитана Барра, Мама Хамфри, с задранным хвостом, беременная, ищущая место, где можно выспаться; она запрыгнула на нашу койку, зная: тут ей будет хорошо.

— Взять историческое время, например. Вы должны признать, что это — самая скромная вещь, которую следует сделать для истории.

— Полагаю, — сказал Дион, — что эти сведения было бы полезно запихнуть в учебники. В последнее время мы были сыты ими больше чем по горло.

Ники вдруг расчувствовалась, целуя черно-белую голову Мамы Хамфри и бормоча что-то, чего Дион не уловил, относительно двух девочек в одинаковом положении. Так получилось, что мы не сказали Диону о беременности сестры, оставив новость на более удобное время.

— И все-таки, — сказал я. — Наше плавание — тоже история.

— А туман все еще густой, — заметила Ники. — Ой, когда я забирала еду, Джим Лоумэн сказал мне, что видел на рассвете, как мимо корабля пролетел щегол. Они ведь — перелетные птицы?

— Некоторые, — я вспомнил Мога. — Большая часть остается на зиму, но в любом случае, для перелета сентябрь — слишком рано.

— Когда туман рассеется, — сказала Ники, — и солнце обнаружит нас, пусть рядом окажется остров, на котором не будет никого, кроме птиц и безобидных пушистых зверюшек. Пусть будут щеглы, которых никто не захочет убивать, и они будут садиться и взлетать, садиться и взлетать… Кстати, чем не ритм жизни? Падение, легкость и парение? Нет, не говорите ни слова о моей фантазии, если она вам не нравится.

— Это может оказаться материк, — сказал Дион, — где живет народ, не слишком приветливый к чужакам.

— Вот чертов принц! — вздохнула Ники. — Я выпустила мыслишку, чересчур большую для моей головы, и вдруг — бац! — вылетает стрела его здравого смысла, и моя птичка, мой честолюбивый цыпленок, тут же падает на лету.

— Ну что ты… Этот щегол мне тоже нравится, Миранда, но я на тысячу лет старше тебя. Я ведь был подобием правителя, а это означает борьбу с недальновидностью, и через некоторое время начинает болеть сердце, ты и сама знаешь. Ничего странного, что мой дядя сошел с ума. Добрый и слабый человек, он, я думаю, просто спрятался в укрытие, в скорлупку, выстроенную для него собственным разумом. Что мы видели? Жирную колоду на полу, пускающую слюни и мастурбирующую с куклами, — вот какой была его скорлупа. Думаю, что через некоторое время добрый и слабый человек внутри умер, а оболочка осталась жить.

Эту колоду, кстати, пришлось кастрировать, и только тогда Церковь разрешила ей втайне продолжить существование и согласилась на учтивую выдумку о «слабом здоровье». Только так можно было уберечь президентскую семью от угрозы бесчестья: производить умственных мутов — это вполне могло бы вызвать опасные общественные волнения. Священник, кастрировавший правителя, сказал Диону, что после первого шока Морган III, казалось, на миг вновь обрел былую ясность сознания и четко произнес: «Счастлив мужчина, который может больше не производить правителей!»

— Укрытие, — спросила Ники, — от недальновидностей, которые он сам боялся совершить?

— Нечто в этом роде. Что же до меня, то, думаю, я на долгие века стану чем-то вроде пугала для нуинских детишек, как Христиане Былых Времен использовали кости императора Юлиана, ошибочно названного Отступником.

— Напиши историю Нуина сам, — сказала Ники. — Это можно сделать и за его границами. Да и как иначе? Не под сенью же Церкви писать.

— Да, — сказал Дион, подумав, — да, я мог бы заняться этим…