Я думаю, ее выслали из Скоара. Когда выпустили меня самого, на два года повзрослевшего, но все еще скучавшего по ней, мне так и не удалось отыскать ее след или разнюхать, что с ней случилось. Я узнал лишь, что потерянные возвращаются в нашу жизнь далеко не столь часто, как это сплошь и рядом происходит в слезливых романтических историях, которые за монетку-другую вам расскажет попрошайка-сказитель на перекрестке.

Кэрон сейчас должно быть тридцать, если, конечно, она еще жива. Иногда, даже в постели с моей Ники, я вспоминаю нашу щенячью возню, жуткую непоследовательность детских мыслей и воображаю, что наверняка бы узнал ее, если бы увидел сейчас…

Я вспоминаю и еще одну, сестру Карнейшн, пахнувшую вперемешку дешевым мылом и потом, которая по-матерински нежно относилась ко мне и пела песенки, когда я был еще совсем малышом. Она была непомерно тучной, с глубоко запавшими веселыми глазами и приятным правильным голосом. Мне было четыре, когда отец Милсом пресек мои постоянные жалобные вопросы, сказав, что сестра Карнейшн ушла с Авраамом. И я неистово ревновал ее к Аврааму, до тех пор, пока кто-то не объяснил мне, что таким образом священники иносказательно говорили о смерти. В девять лет меня отдали дворовым мальчишкой в трактир «Бык и Железо» на Курин-стрит, где мне пришлось проработать до четырнадцати лет и одного месяца, с какого момента я и начинаю свой рассказ. Жилье за половину стоимости; после того, как государство забирало свои три четверти, мне оставалось два доллара в неделю, и неофициально приходилось еще и доплачивать за комнату. Овсяный хлеб, каша и все, что могло быть «поднято», как говаривал папаша Рамли — мальчик вполне может вырасти на таком рационе. А каша в «Быке и Железе» была гуще и вкуснее, чем любое приютское блюдо, представлявшее собой нечто среднее между дуракавалянием и религией.

Однажды в середине марта, через месяц после моего четырнадцатого дня рождения, я улизнул из «Быка и Железа» и пошел бить баклуши. Прошедшая зима оказалась тяжелой: оспа, грипп — все сразу, разве лишь без бубонной чумы обошлись. В январе выпало на дюйм снега; я редко видел столько снега сразу. Теперь зима закончилась, и я мучился весенним беспокойством, грезил на ходу. Я хотел и боялся тех ночных сновидений, из которых меня вырывало извержение семени. Я пережил тысячи амбиций, погибших из-за моей лени; меня одолевала усталость от ничегонеделания в то время, как все еще должно делаться, большинство детей называют это скукой, и я поступал так же, хотя детство уже удалялось от меня, и достаточно быстро. Я видел, как ускользают мимо нестерпимые часы, каждый день манил меня новым возможным завтра, но ничего замечательного не происходило.

На мой день рождения в февре [2] стояли лютые морозы; люди говорили, что это необычно. Я помню, как в утро дня рождения увидел из своего чердачного окна сосульку, свисавшую с вывески над входом в гостиницу — это была знатная вывеска, нарисованная для Джона Робсона каким-то бродячим художником, который, вероятно, заработал за это ночлег с ужином и разговором о бедности, который Старина Джон каждый раз заводил в таких случаях. (Кстати, только Эмия, дочь Старины Джона, вспомнила о том, что у меня день рождения; она украдкой сунула мне блестящий серебряный доллар и добавила нежный взгляд, за который я бы отдал все доллары, которые у меня имелись, но поскольку я был лишь крепостной, за подобные мысли о дочери свободного человека меня бы выдрали, как Сидорову козу.) На вывеске красовался рыжий бык с огромными рогами и яйцами, напоминающими размером пару церковных колоколов, а железо представляло собой дротик, какой обычно используют на арене для боя быков. Дротик торчал из бычьей шеи, причем сам бык, казалось, ничего не имеет против такого украшения. Вероятно, это была идея Мамаши Робсон. Для безобидной старой вешалки она на удивление страстно любила волчьи ямы, бои быков, сожжения атеистов и публичные повешения. Она считала такие развлечения богоугодными, поскольку в конечном счете они демонстрировали триумф духа.

Той зимой очень близко от города рыскали волки. Стая черных сожрала семью крестьян из деревушки Вилтон, неподалеку от Скоара, одну из тех семей, что отваживаются жить за пределами крепких стен. Старина Джон расписывал каждому новому гостю все подробности этой бойни, чтобы поддержать добрый застольный разговор и напомнить клиентам, как предусмотрительно они поступили, зайдя в отличный трактир, который находится в пределах городских стен, — да и цены к тому же здесь божеские. Возможно, он до сих пор рассказывает эту байку и, может быть, даже упоминает про рыжеволосого дворового мальчишку, который служил у него когда-то и оказался настоящей змеей, пригретой на его гостеприимной груди, и не справлялся даже с тем, чтобы отнести требуху обитателю медвежьей ямы. У Старины Джона были связи в деревушке Вилтон, и он знал семью, растерзанную волками. Как бы то ни было, его рот никогда не оставался закрытым дольше двух минут, кроме тех случаев, когда среди его клиентов оказывалась знать: тогда, сам будучи Мистером — это низшая ступень знатности, — он прикрывал рот, и его влажные голубые глаза бегали в непрекращающемся поиске зада, который он мог бы вылизать с наибольшей для себя выгодой.

Он не закрывал свой рот и тогда, когда спал. Их с Мамашей спальню от моего чердачка отделял дворик для повозок. Даже зимой, когда их окна были накрепко закрыты, чтобы не впустить демонов сквозняка, я мог слышать, как он исполняет свой супружеский долг, скрипя, точно несмазанная телега. Очень редко до меня доносились и короткие стоны Мамаши Робсон. Ума не приложу, как они ухитрялись заниматься этим, двухсотфунтовая туша и маленький сухой прутик.

Тем мартовским утром я еще затемно накормил лошадей и мулов, рассудив, что закалять свой характер выгребанием навоза из их стойла может кто-нибудь другой. В трактире была пара рабов для таких работ. Единственной причиной, по которой я когда-либо чистил стойла, было то, что я люблю, когда такая работа делается как надо, но в то утро я счел, что они и сами могут убрать это дерьмо. Все равно ведь была пятница, так что вся работа считалась грехом, если только вы не объявите уборку навоза богоугодным делом, а я хочу, чтобы вы хорошенько подумали, прежде чем заявлять такую вещь…

Я прокрался в главную кухню, зная все вокруг, как свои пять пальцев. Хотя я и был дворовым мальчишкой, но все же старался мыться каждый раз, когда представлялась такая возможность, и потому Старина Джон позволял мне прислуживать за столом, следить за огнем в камине в пивной и приносить напитки. Но в то утро я был в безопасности — все постились перед церковью, в тепле и уюте своих постелей. Раб Джадд, кухонный босс, еще не встал, так что его поварята тоже отсутствовали. Если бы Джадд обнаружил меня, самое худшее из того, что он мог бы предпринять, это сделать шаг-другой на своей хромой ноге в попытке догнать мальчишку, но, хвала Господу, он бы ни за что не смог поймать меня.

Я отыскал персиковый пирог. Я уже давно пренебрегал постом и посещением церкви — не слишком трудная задача, ибо кому есть дело до дворового мальчишки? — и до сих пор меня ни разу не поразила молния, хотя нас четко учили, что даже самые скромные создания находятся под пристальным вниманием Бога. В кладовой я взял буханку овсяного хлеба и толстый шмат бекона и начал раздумывать: почему бы не убежать насовсем? Кто это заметит?

Старина Джон Робсон, конечно, заметит — уладить проблемы с государством обойдется старому скряге в копеечку. Но я никогда не просил относиться к моей жизни как к товару.