Сташек приехал из Америки в честь празднования бат-мицвы моей старшей дочери. Весь дрожа, с дочерьми по правую и по левую сторону от меня, держащими по букету цветов, я ждал его в аэропорте и увидел, как он приближается: высокий мужчина в костюме, цилиндре, с двумя чемоданами в руках. Я чуть не потерял сознание в его объятиях. Пятнадцать лет я не видел его. Всю дорогу в такси мы держались за руки, как жених с невестой, а мои дочери, сидевшие за нами, посмеивались, переглядывались и видели, как нам трудно говорить и как я глотаю слезы. Дома он обнялся с Милкой, поставил один из чемоданов к ее ногам и сказал ей:

— Это все для вас.

И на все то долгое время, пока они втроем вынимали одежду, и обувь, и скатерти, и постельное белье, и бусы, и тесьму для волос, мы закрылись в соседней комнате и шепотом, со смехом напоминали друг другу разные случаи из нашей жизни — и лишь о человеке из Ченстохова не сказали ни слова.

Ночью мы уложили его на свою кровать в салоне, а сами теснились все четверо в комнате дочерей.

На следующий день я пригласил его в свой магазин и с гордостью показывал ему полку за полкой, объясняя изобретенную мною систему распределения товара по полкам и прозрачных ящичков на них, в которые я поместил шурупы и гвозди.

— С магазином все в порядке, — сказал он, — но вот с квартирой…

— Что?

— Слишком мала.

— Мала?! — переспросил я обиженно.

— Для вас она не мала, — быстро добавил он, но если я снова захочу навестить вас, у меня должна быть комната.

Несколько дней он крутился в городе без меня и в один прекрасный день привел нас с Милкой в офис маклера по квартирным делам, который предложил нам на выбор несколько просторных квартир, где кухни и ванные комнаты были выложены цветным кафелем. Милка сидела между нами, и ее глаза блестели, когда маклер описывал усовершенствования на кухне, особенную мраморную столешницу, приподнятую со всех сторон, чтобы вода не могла попасть в шкафчики, а Сташек смотрел на Милку и улыбался. Еще на той же неделе мы пошли в банк, и Сташек положил на мой счет задаток. После этого он поставил свою подпись на специальных бланках, чтобы ежемесячно осуществлялся перевод долларов на мой банковский счет.

— Сташек, — сказал я ему, когда мы вышли, — я верну тебе деньги сразу же, как только у меня будет…

— Когда у тебя будет, купишь квартиру дочерям.

— Но ты дал мне слишком много. Я не могу принять…

— Что ты раздуваешь из этого целое событие? В конце концов я лишь купил комнату для себя.

— Все же, — настаивал я, — мне неудобно брать у тебя…

— Неудобно?! — воскликнул он. — А если бы у тебя было, ты не дал бы мне? Есть ли у меня еще в целом мире кто-нибудь ближе тебя после всего того, что мы испытали вместе? Неужели увидеть тебя в новом доме не обрадует меня больше, чем несколько долларов, лежащих в банках гоев?!

А через восемь лет мы вдвоем, закутанные в огромный талит, привезенный из Америки, отплясывали на свадьбе Леи, обнимая друг друга за плечи, пьяные от радости, кричащие друг другу в ухо, носящиеся среди людей, как две большие птицы с прижатыми головами. Из конца в конец зала мы, словно существо о четырех ногах, двигались вместе между людьми и столами, шестами хупы, стоящей в центре зала, и не заметили, как все гости остановились на своих местах, провожая нас глазами со всех концов зала, пока Милка не протиснулась между нами:

— Прекратите этот спектакль, люди уже начали смеяться над вами.

Еще через пять лет после свадьбы Леи с ним случился сердечный приступ. Его жена позвонила и через переводчика попросила, чтобы я срочно приехал к нему в больницу. Все долгие часы в самолете я молился, чтобы он держался. В аэропорте меня ждала его жена, американская еврейка, разговаривающая только на английском, и возле нее переводчик, мужчина с бородой, говорящий также на идише. Они спешно повезли меня в больницу.

Всю ночь я сидел около его кровати и молился. Никогда еще я не молился так страстно и поражался, из каких глубин моя память извлекает эти древние молитвы. Ночью он схватил меня за руку, лицо его было бледным, словно на него наложили грим.

— Шлоймеле, ты помнишь барак номер три?

— Что?

— Там не было окна.

Он заснул, проснулся снова только перед утром и обхватил мои пальцы:

— Ты помнишь того, из Ченстохова?

— Спи, — я укрыл его. — Тебе приснилось.

Телефонный звонок заставил меня подскочить в кресле. Все тело болело от долгого сидения. В телефонной трубке послышался голос Сташека, бодрый и энергичный:

— Ну, можно поднять бокал и сказать «лехаим»?

Я сказал надломленным голосом:

— Сташек… Я не знаю…

— В чем дело? Что случилось?

— У меня нехорошее предчувствие…

— Почему?

— Жених… — сказать то, что я знал, у меня не поворачивался язык.

— Что с ним? Он старый?

— Да нет…Молодой, приятный…

— Так что же?

— Я не знаю…

— Безработный?

— Нет, он работает… Заканчивает диссертацию…

— Ну, тогда что?

— Сташек… Ты помнишь день, когда нас освободили?

— Разве можно забыть такое? — сказал он. — Даже мертвые помнят.