– Саныч, – не называть же его Михалычем по телефону, – там был...

– ...Портрет я спрятал в надежном месте.

– Спасибо, Саныч, – благодарил я своего единственного верного друга.

Через несколько дней он звонил снова:

– Еще новость, неприятная. Не знаю, совпадение это или нет, но вашу сестру и ее жениха сократили с хлебозавода. Уточняю причины.

В следующий раз он сообщил, что младшая сестренка не допущена к защите диплома.

– Правда, я развел с ректором, сговорчивый оказался.

Каждый его звонок приносил неприятные новости. Я жил предчувствием надвигающейся беды, и она не заставила себя ждать.

Даже спокойный Михалыч был взволнован.

– Ее отец, вы понимаете меня? – Показалось, что голос Михалыча дрожал. – Ее отец серьезно болен.

– Да, Михалыч, – ответил я, нарушив конспирацию.

– Инсульт, – сказал Михалыч.

Мы долго молчали, осмысливая случившееся. Наконец Михалыч прервал затянувшуюся паузу:

– Он был там, вы понимаете, у него. У Самого. Они беседовали. Но я не знаю результата. На следующее утро – инсульт. В сознание пока не приходил.

– А она, как она? – с тревогой спросил я.

– Плохо. Ее оставил муж, – Михалыч сказал это совершенно спокойно. – Но она держится, об отце беспокоится, все время рядом с ним. Видел со ее стороны. Пока не рискую приближаться, меня пасут. Но что-нибудь придумаю.

– Это важно, держи меня в курсе, в случае необходимости я немедленно прилечу, – пообещал я.

– От вас тут никакого толку не будет, возьмут прямо у трапа самолета, – предупредил меня Михалыч.

Дядя Женя был последней моей надеждой. Я надеялся на чудо, а он умел делать чудеса. Давно согласившись с разгромом холдинга, с потерей имущества, с общественным позором, свалившимся на мою голову, я не хотел терять свободу. Быть эмигрантом без права возвращения на родину – это все равно что быть в тюрьме. Или в ссылке. Почитайте классиков, все великие писатели из эмигрантов, если не все, то многие. И тогда вы меня поймете. Или хотя бы послушайте Яшу.

И еще. Дядя Женя не просто друг и учитель. Он часть моей жизни, он... Не буду больше рассуждать на эту тему, он жив, и очень надеюсь, будет жить.

Представил Риму, ей сейчас труднее всего, и никого нет рядом... Немного успокоили слова Михалыча о том, что она держится. Верю ему, Михалыч не из тех, кто любит преувеличивать.

В последнюю нашу встречу я был просто очарован Римой. Исчезли ее апломб и высокомерие, куда-то делась ее обычная неприступность. Она казалась совсем юной, нежной, беззащитной. Надо было тогда сказать ей что-нибудь ласковое, ободрить ее, но я, как всегда, думал только о себе. Помнится, огорчился из-за запыленных туфель, Рима усмехнулась, глядя на них, это у нее хорошо получается. И тем не менее, в тот день она была совсем другой. Как бы это сказать? Она была моя, из моей юности. Красивая и гордая, а волосы – настоящий вулкан!

Верующие люди в такие минуты молятся, прося у бога поддержки для своих близких и родных, находящихся в беде. Решил поискать Библию, наверняка она в тумбочке возле кровати. Яша верующий, однажды мы заезжали с ним в небольшую православную церквушку, недалеко от Мюнхена. Помнится, очень понравился батюшка, статный, интеллигентный, блестяще владеющий несколькими языками, в чистой рясе (у наших ряса либо в пятнах, либо в пыли, правда, в Германии надо сильно постараться, чтобы выпачкаться). Он обратил на меня внимание потому, что я ставил свечки всем святым, мысленно прося за родителей, сестер, дядю Женю, Риму (за нее три свечки и все Божьей Матери), и даже за Михалыча (узнает – засмеет). Батюшка наставлял, скорее, делился размышлениями.

– Все мы приходим к Богу, кто-то с помощью церкви, кто-то самостоятельно. Но дорогу к Богу находит каждый.

Меня привело бессилие. Пока только к Библии, может быть, найдя ответы на мучающие вопросы, сумею найти и свою дорогу.

Не ожидал, что Библия окажется такой мудреной книгой (бесконечное перечисление имен, Каин, Авель и прочая компания), это меня подрубило, без бутылки здесь не обойтись. Прошу прощения, каюсь за греховные поступки, но и вы поймите. Надеюсь, и Бог простит.

Представил Риму, такую же, как в последнюю нашу встречу, но образ получился неясным, как на портрете. Я старался увидеть ее глаза, но у меня ничего не получалось. Я сосредоточивался, напрягал память – но очертания становились еще более размытыми. Тогда я мысленно обратился к дяде Жене; но, взглянув на меня, он с презрением отвернулся. «Отец, где ты? Услышь меня!» – обратился я к родному человеку, но он не заметил меня, уплывая куда-то вдаль. Я слышал, как звала меня мама, откуда-то издалека, и пытался ее найти, но голос становился все тише и тише, пока не исчез совсем.

Неожиданно я увидел Шефа, а из-за его спины, ухмыляясь, выглядывал Сироп. Я бросился бежать, падал, вставал, опять падал, снова бежал... навстречу Мусе и Сашке. Приблизившись к ним, я заметил кровь на своих руках. Неужели это я их убил? Я снова побежал, было трудно, ноги увязали в песке и грязи. В моей голове звучал громкий, ехидный смех Антона. Я устал, обессилел и очень боялся упасть. Эх, мне бы крылья!

Неожиданно я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. Я поднимался все выше и выше, а Земля постепенно превращалась в маленький шарик, пока не исчезла вовсе. Наступила тьма. И холод, страшный пронизывающий холод. Бесконечная тишина. Хотелось криком разорвать безмолвную пустыню, но из горла вырывался только хрип. Хрип умирающего человека. Я понял, что умираю.

В ту же секунду мое тело стало легким, невесомым, воздушным. И тогда я почувствовал Нечто, еще не свет, не ветер, не звук. Импульс. Ощущение. Потом над головой зажглись звезды, бесчисленное количество звезд! Я снова увидел Землю – маленькую беззащитную планету, услышал, как бурлит и грохочет вся ее поверхность. Чуть позже все успокоилось. Я летел над Землей и видел, как появляются океаны, трава, рассвет... Первые живые существа, одинокий орел, парящий над равниной, люди. Они копошились, суетились, бегали, никто из них не поднял головы, не взглянул на меня. И только чья-то рука помахала вслед. Стало теплее. Я видел войны и людей, много умирающих людей. И воин, единственный воин, умирая, взглянул на меня. Я рвался вперед, хотел увидеть Риму, протянуть ей руку, помочь – но тщетно: ее нигде не было. Зато нашел себя – алчного, жестокого, трусливого. С неприязнью и удивлением я наблюдал за бессмысленностью своего существования.