– Клал я на твою откровенность! – так же легко сказал Ручечник.

Жеглов блеснул своими ослепительными зубами:

– Невоспитанный ты человек, Ручников. Прошу тебя выражаться при женщинах прилично, а не то я тебя очень сильно обижу. Огорчу до невозможности!

– Ты меня и так уже обидел! – хмыкнул Ручечник. – Ты объясни: мне-то какой резон с тобой откровенничать?

– Полный резон. Ты мне интересные слова шепчешь – а я вешаю на место шубу. Махнем?

Ручечник сидел на стуле, опустив руки меж коленей, и долго, тяжело думал. Потом поднял голову:

– Ничего я тебе не скажу. Не купишь ты меня на такой номер. По зекалам твоим волчьим вижу – подлянка. Так что я лучше помолчу, здоровее буду…

– Здоровее не будешь, – заверил Жеглов. – Снимешь свой заграничный костюмчик, наденешь телогреечку – и на лесосеку, в солнечный Коми!

– Может быть, – пожал плечами Ручечник. – Только лучше в клифту лагерном на лесосеке, чем в костюмчике у Фокса на пере!

Жеглов встал, сложил руки на груди и стоял, раскачиваясь с пятки на мысок, внимательно глядя на Ручечника; и длилось это довольно долго, пока Ручечник не выдержал и тонко, с подвизгом не крикнул:

– Ну что пялишься! Я вор в законе, корешей не продавал, да и тебя не побоюсь!

Жеглов помолчал, потом задумчиво сказал:

– Я вот как раз сейчас и думаю о том, что ты закона опасаешься меньше, чем своих дружков бандюг. Пожалуй, правильно будет тебя… отпустить.

От неожиданности даже я чуть не вякнул, а Ручечник спросил медленно:

– То есть… как?

– Как, как! Обычно. На свободу. Никто ведь не видел, как ты номерок у англичанина увел, а с шубой задержана Волокушина – тебя ведь там и поблизости не было. Так что мы ее будем судить, а ты иди себе. Иди спокойно…

– А я?! – закричала Волокушина.

– Вы, милая моя, будете отвечать по всей строгости закона, – развел руками Жеглов. – А приятеля вашего, Светлана Петровна, мы отпустим. Ты, Ручечник, свободен. Пошел вон отсюда…

– Но я не хотела! Я не виновата! Я думала… – забилась в вопле Волокушина.

– Иди, Ручечник, иди, не свети здесь. Ты нам мешаешь, – сказал резко Жеглов, и Ручечник вялой, скованной походкой двинулся к выходу, все еще не веря в то, что ему разрешили уйти.

– Шарапов, проводи его на улицу, – кивнул мне Жеглов и еле слышно, одними губами, добавил: – До автобуса…

Я вытолкнул Ручечника в коридор, и он все еще двигался сонным заплетающимся шагом, но не прошли мы и половины коридора, как он повернулся ко мне:

– Спасибо, я дорогу знаю…

– Да нет уж, – засмеялся я. – Со мной будет надежнее.

Мы прошли несколько шагов, и я ему доверительно сказал:

– Через день-другой поймаем мы Фокса, вот он порадуется, что взяли тебя за руку, поговорили о нем немного и сразу отпустили, а подельщицу посадили…

– Я вам, суки легавые, ничего не говорил! – заорал Ручечник.

– Не говорил, так скажешь, – пообещал я и увидел, что навстречу мне идут Пасюк и Тараскин. – Вот вам особо ценный фрукт.

– Это что за персонаж? – поинтересовался Тараскин.

– Настоящий уголовный кореш. Он Фокса сдавать не хочет, ножа от него словить опасается, а женщину, которую втравил в уголовщину, оставил за себя отдуваться.

– Парень – гвоздь: сам на стену лезет, – ухмыльнулся Тараскин. – Что с ним делать?

– Отведи его в «фердинанд» и подожди нас – мы скоро все придем. На обыск поедем, к ним домой…

– Меня отпустили! – заблажил Ручечник. – Не имеешь права меня задерживать – тебе старший приказал!

– Иди, иди, не рассуждай, – сказал Тараскин. – Твое место в буфэте!

Я вернулся назад, в кабинет администратора, и в этот момент в полутемных коридорах загорелся пригашенный свет, зашумели люди, зашаркали подошвами, засуетились вокруг – это окончилось первое действие, антракт. Вот те на! Мне показалось, что минули часы – столько всякого напроисходило с нами, – а там только одно действие протанцевали.

Жеглов устроился на ручке кресла, в котором сидела Волокушина, и голос у него был такой, будто они в парке на скамеечке про жизнь и про чувства свои высокие беседуют.

– Светлана Петровна, вы мне глубоко симпатичны, только поэтому я веду с вами эти занудные разговоры. Вы поймите, что проще всего мне было бы отправить вас сейчас в тюрьму, а дней через двадцать ваше дело уже кувыркалось бы в суде. Вы ведь не маленькая, сами понимаете, что с того момента, как вас предал Ручечник, нам и доказывать нечего – задержали вас в манто, пять свидетелей, «Встать, суд идет!». Дальше как в песне: «И вот опять передо мной параша, вышка, часовой…»