Двадцать тысяч я положил туда, куда и собирался. Две тысячи прибрал в карман нового жилета. Подхватил Файку и вот уже подгребаю к пристани. Десять циновок, которые Файка отобрала, подмышкой, в кармане две тысячи, впереди шумный рынок, над головой утреннее солнце, которое уже почти превратилось в полуденное.

— Нравится? — показываю Файке платье.

На платье два кармана, куча желтых цветов на салатовом фоне, оборки, рюшечки, но все в меру. Файка стягивает через голову выцветший сарафанчик седьмой доноски, ныряет в платье. Смотрит на себя в приставленное к столу уличного торговца зеркало, обнимает меня за ногу, утыкается носом в брючину, что-то шепчет. Я наклоняюсь, отколупываю от себя заплаканное лицо.

— Что ты говоришь?

— Потеряюсь, — отвечает Файка. — Я в этом платье потеряюсь на нашем лугу. Там тоже одуванчики.

— Не потеряешься, — успокаиваю я ее. — Сейчас мы еще купим тебе очень белую панамку и самые красивые сандальки. Хорошо?

— И котенка, — просит Файка.

— И котенка, — соглашаюсь я. — Но если мамка выгонит меня с этим котенком из дома, тогда мне придется уйти жить в сарай.

— Давай сразу уйдем жить в сарай, — предлагает Файка, и я понимаю, что мне очень хочется жить с ней в сарае.

— Но только до зимы! — предупреждаю я ее.

— Так бывает, — пытаюсь я оправдаться. — У меня давно ничего не было. Поэтому так бывает.

Маша лежит рядом, уже без купальника, восхитительная и недоступная. Она улыбается. Не смеется, а улыбается. И я начинаю понимать, что ничего не случилось, просто и в самом деле «так бывает», тем более, что у меня и в самом деле давно ничего не было, а если и было, то без Лидки, а так, как водится, и вообще…

— Хочешь я возьму?

Я молчу.

— Скажи мне, я хочу, чтобы ты взяла.

Мне вовсе не хочется, чтобы она взяла. Мне хочется самому ее взять, выпить по капле, почувствовать губами и языком каждый изгиб ее тела и даже больше.

— Я хочу услышать.

— Да, — послушно хриплю я. — Я хочу, чтобы ты взяла.

— Вот, — довольно говорит она и изгибается надо мной.

Потом, когда я наконец вспомню, что такое «быть мужчиной», когда вспомню, каково это, когда снизу в твои крылья бьет горячий воздух, как легко лететь, когда снизу бьет горячий воздух, как долго можно пролететь, когда снизу бьет горячий воздух, и как прекрасно срываться в отвесном падении и снова взмывать, срываться и снова взмывать, потом, когда она по-настоящему уставшая замрет возле меня уставшего в том же липком, свежем поту, как и я, и прошепчет что-то неразличимое, потом я вдруг спрошу ее:

— Зачем?

Она будет долго смотреть на меня, покусывая травинку, и когда я уже буду готов успокоиться, прошепчет:

— Просто так.

А когда мы уже одетые будем идти обратно вдоль колючей проволоки, добавит:

— Не заморачивайся. Когда я захочу тебя оставить, я скажу. Когда будет все, я скажу.

— Посмотри.

Она появляется не одна. Рядом с нею высокий молодой парень, который даст мне тысячу очков вперед. Определенно, я никогда не смогу ее любить так, как любит он. Конечно, если он ее любит.

— Посмотри, — она бросает на меня короткий взгляд, тайком показывает большой палец и разворачивает циновки. — Вот. Как тебе?

Он рассматривает их по очереди, потом смотрит на меня и снова рассматривает циновки. Щурится.

— Вам плохо?

— Нет, — с удивлением смахиваю капли внезапного пота со лба. — С чего вы взяли?

— Так, — он пожимает плечами. — Побелели что-то. Нет, Маш. В целом — неплохо, но сама стилистика не для современного интерьера. Тут ведь все сюжетные вещи. А нам бы подошло что-то не так уж четко оформленное, абстрактное. Понимаешь?

Она кивает, берет его под руку и они уходят. Файка, которая высунулась из-под прилавка в последний момент, замечает с какими-то почти старушечьими интонациями:

— Хороший парень. Но когда я буду в самом соку, он уже станет старичком.

— Вроде меня, — я собираюсь переложить циновки и заодно посмотреть, что выбрала Файка.

— Ты особый случай, — не соглашается Файка. — Тебя бы я выбрала в любом возрасте.

— И в любом состоянии, — качаю я головой. — Желательно спящим.

Из всех циновок Файка оставила десять одинаковых. На всех из них серым — вода, коричневатым — пузыри островов, зеленым — щетки тростника у берега. И все. Самые простые, самые слабые работы. Да, прав Кирьян, нужно бросать заниматься ерундой и плести сумки. Под последней циновкой листок бумаги. На нем ровным, уверенным почерком надпись: «Завтра у входа в Контору в двенадцать часов».

— Что там? — спрашивает Файка.

— Бумажка, — отвечаю я.