Государь прибыл в Царское Село вечером. В 22 часа он принял министра внутренних дел А.Д. Протопопова. В дневнике императора Николая II имеется запись:

«19-го декабря. Понедельник

Хорошо выспался. Мороз стоял крепкий. Все время в вагоне читал. Прибыли в Царское Село в 6 час.

Дорогая Аликс с дочерьми встретила и вместе поехали домой. После обеда принял Протопопова». (Дневники императора Николая II. М., 1991. С. 616)

По воспоминаниям жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича:

«19-го утром поиски трупа около моста возобновились. Наконец около одной полыньи нашли примерзшую изнутри подо льдом шубу, а затем и примерзший ко льду труп Распутина. Съехались власти. Полиция торжествовала. В 12 часов 30 минут на берег реки около моста, где на салазках лежал труп Распутина, прибыл знаменитый в Петрограде судебный следователь Середа. Началось судебное следствие с опозданием на 36 часов из-за трусости министра юстиции Макарова.

Сконфуженный министр тоже побывал у моста. Теперь он по просьбе прокурора палаты Завадского стал добиваться, чтобы генерал Попов прекратил свое дознание, доказывая, что осуществляемое параллельно со следствием оно лишь будет мешать следователю. Протопопов уступил.

При осмотре трупа были обнаружены три огнестрельные раны в голову, в грудь и спину. Труп был слишком замерзший, и делать более подробный осмотр тут, на месте, было невозможно. Труп отвезли в здание Чесменской богадельни, что на Царскосельском шоссе за городом, чтобы там после оттаивания произвести надлежащее судебно-медицинское освидетельствование.

Распутин оказался одетым в голубую шелковую рубашку, вышитую колосьями. Все это Протопопов по телефону подробно доложил Ее Величеству, упомянув и о поведении министра Макарова. Дамы, дети плакали. В два часа Государыня отправила навстречу Его Величеству телеграмму, в которой была фраза: “Нашли в воде”.

Все во дворце с нетерпением ждали Государя». (Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. Воспоминания. Мн., 2004. С. 423)

Из протокола допроса ЧСК Временного правительства от 6 сентября 1917 г. царского министра внутренних дел А.Д. Протопопова об обстоятельствах убийства Григория Распутина:

«18 декабря 1916 г. (правильно: 17 декабря – В.Х.) около 8 ч. утра А.П. Балк сообщил мне по телефону, что Распутин исчез. Заявили ему об этом домашние Распутина. По показаниям дворника и городового, около часу ночи военный автомобиль остановился у дома № 62 по Гороховой улице. В автомобиле было двое господ и шофер. Один из приехавших остался в автомобиле, другой вошел в дом. Через короткое время с ним вышел Распутин; оба сели в автомобиль и втроем уехали по направлению к адмиралтейству. Опрошенная горничная Распутина сказала, что уже раза три видела приехавшего ночью за Распутиным господина. Распутин сам отворил ему дверь, сказав: “А, маленький! Входи, здравствуй!” По описанию горничной, наружность приезжавшего подходила к графу Ф.Ф. Сумарокову-Эльстону кн. Юсупову. Около 6 ч. утра местный пристав доложил А.П. Балку следующее: городовой, стоявший у Поцелуева моста, в ночь на 18 декабря (правильно: на 17 декабря – В.Х.), узнал от дворника Юсуповского дворца о намерении князя устроить ночью кутеж. К 12 час. ночи окна дворца осветились; к садику дворца стали подъезжать автомобили с гостями; вскоре приехал вел. кн. Дмитрий Павлович. В 4 часа утра начался разъезд гостей; в это время в садике раздался выстрел. Городовой направился узнать, что это значит и кто стрелял. Дорогой встретил отъезжающий автомобиль с вел. кн. Дмитрием Павловичем. Подойдя к садику, увидел кн. Юсупова, стоявшего на малом подъезде […]

А.П. Балк, сообщив мне все вышеизложенное, сказал, что о случившемся он известил судебного следователя и прокурора судебной палаты, который уже посетил вел. кн. Дмитрия Павловича и кн. Юсупова, но следствия не возбудил. Я не был особенно напуган исчезновением Распутина и не сразу поверил его убийству, думал, что после ночного кутежа он пьяный остался у цыган на островах или у своих знакомых. […]

А.Т. Васильев мне сообщил, что член Государственной Думы В.М. Пуришкевич послал в Москву члену Думы В.А. Маклакову телеграмму: “Все кончено”. Поздно вечером ген. Попов мне сказал, что агентами найдена кровь на перилах и на одном из устоев моста, между Петровским и Крестовским островами; кругом устоя льда не было; была полынья, и на краю ее нашли галошу, которую домашние Распутина признали за принадлежащую ему. Сомнений больше не было. […]

Наконец, обнаружили труп, который отчасти всплыл, и баграми вытащили его на лед. А.Т. Васильев дал мне с этих работ фотографии, а также снимки с трупа. Когда труп был поднят на мост, прибыли министр юстиции А.А. Макаров и прокурор судебной палаты Завадский. Для судебного вскрытия они хотели труп Распутина отправить в клинику Виллие на Выборгскую сторону. Ген. Попов мне это сообщил по телефону, спрашивая указаний. […]

…Я предложил отправить труп, моим распоряжением, в Николаевскую богадельню морского ведомства (название нехорошо помню; богадельня находится по Царскосельскому шоссе, верстах в семи от Петрограда). […] Без особого разрешения пускать кого-либо в часовню было воспрещено. Несмотря на мое запрещение, к телу отца были допущены дети Распутина и сестра милосердия Акилина. Я был этим недоволен: думал, что, благодаря этому посещению, местонахождение трупа перестанет быть секретом. Оттаивание трупа продолжалось около суток, мертвецкая была холодная, ее скоро не могли натопить, затем, в присутствии судебных властей, было произведено вскрытие. Кажется, смерть произошла от трех огнестрельных ран в шею и спину, я раньше предполагал, что раненого Распутина бросили в воду живым, кровь на перилах моста навела меня на эту мысль. Я сказал А.Т. Васильеву приобрести хороший гроб, сестра Акилина, по поручению царицы, обмыла, одела в чистое белье и приготовила Распутина к погребению; чтобы ехать в часовню, я дал ей казенный автомобиль. Из Ставки царь приехал 19 декабря; на следующий день я отправился в Царское Село с очередным докладом. О смерти Распутина предполагалось рассказать устно, у меня также была заготовлена справка о произведенном в день его исчезновения полицейском дознании. Сначала я прошел к царице, она была печальна, но спокойна, выражала надежду, что молитвы мученически погибшего Григория Ефимовича спасут их семью от опасности переживаемого тяжелого времени, вспомнила, как ободрял царя и ее Распутин в 1905 году, решила хоронить его в Царском Селе. […] От царицы я прошел к царю. Он интересовался впечатлением, какое произвело на общество убийство Распутина, и настроением, которое создалось; к смерти его относился спокойно. Я передал царю справку о дознании, произведенном в день исчезновения Распутина, и сведения департамента полиции по интересующим царя вопросам; сказал, что присутствие в оппозиции великих князей и членов его семьи создает большую опасность монархическому началу, и напомнил ему царя Александра III, воле которого его семья была послушна; указал, что убийство Распутина, вероятно, есть начало террористических актов, и надо заботиться о безопасности царицы. Царь сознавался в распущенности великих князей; видимо, хотел взять их в руки и делал исключение для вел. кн. Михаила Александровича и Павла Александровича, в преданность и послушание которых верил. […] Он поручил мне озаботиться перевозкою гроба с убитым Распутиным в Царское Село и о подробностях уговориться с ген. В.Н. Воейковым. После своего доклада у царя я снова был у царицы и вкратце передал ей полученные распоряжения. […] Ген. Попов был у В.Н. Воейкова и получил все нужные инструкции по доставке тела Распутина в Царское Село. Перевозка совершилась благополучно и широкой огласки не получила. Подробности я у ген. Попова не спрашивал и не знаю, также не знаю, где похоронен Распутин в Царском Селе. А. Протопопов». (Падение царского режима. Стенографические отчеты допросов и показаний, данных в 1917 г. в ЧСК Временного правительства. Т. IV. Л., 1925. С. 104–109)

Жандармский генерал-майор А.И. Спиридович писал в воспоминаниях:

«Во дворце Протопопов был встречен очень милостиво. Его энергичные действия по дознанию об убийстве и по розыску трупа получили полное одобрение. Докладывая как министр, он изображал в то же время не только сторонника, но и поклонника Старца, который был для него Григорием Ефимовичем, провидцем, молитвенником. Это было ложью, политической игрой.

Он политиканствовал с Распутиным так же, как некогда политиканствовал первый парламентский министр Алексей Хвостов. Но только тот спекулировал на живом Распутине, а Протопопов, понимая отношение Ее Величества к Старцу, стал спекулировать мертвым Распутиным. Милостивый прием приободрил его. Он сделал подробный доклад Их Величествам.

Пользуясь перлюстрациями, он доложил, что о готовившемся убийстве знали многие, что молодых подталкивали на убийство люди с положением, люди, которых знала Царская семья, что были мысли об устранении не только Распутина, но и Вырубовой и даже самой императрицы. Министр представил две телеграммы великой княгини Елизаветы Федоровны. Первая была следующего содержания: “Москва. 18 декабря, 9 часов 38 минут. Великому князю Дмитрию Павловичу. Петроград. Только что вернулась, проведя неделю в Сарове и Дивееве, молясь за вас дорогих. Прошу дать мне письмом подробности событий. Да укрепит Бог Феликса после патриотического акта, им исполненного. Елла”. Вторая телеграмма: “Москва. 18 декабря, 8 часов 52 минуты. Княгине Юсуповой. Кореиз. Все мои глубокие и горячие молитвы окружают вас всех за патриотический акт вашего дорогого сына. Да хранит вас Бог. Вернулась из Сарова и Дивеева, где провела в молитвах десять дней. Елизавета”.

Также Протопопов представил копию письма княгини Юсуповой-матери к сыну от 25 ноября. Юсупова писала: “…Теперь поздно, без скандала не обойтись, а тогда можно было все спасти, требуя удаления управляющего (т. е. Государя) на все время войны и невмешательства Валиде (т. е. Государыни) в государственные вопросы. И теперь я повторяю, что, пока эти два вопроса не будут ликвидированы, ничего не выйдет мирным путем, скажи это дяде Мише от меня”. Представил министр и копию письма жены Родзянко к княгине Юсуповой от 1 декабря, в котором была такая фраза: “…Все назначения, перемены, судьбы Думы, мирные переговоры – все в руках сумасшедшей немки, Распутина, Вырубовой, Питирима и Протопопова”.

Протопопов доложил Государю, как отнеслись к этому делу премьер Трепов и министр юстиции Макаров. Когда императрица спросила о том, где будут хоронить Распутина, Протопопов, знавший желание поклонниц похоронить его в Царском Селе, высказался, что именно здесь, приведя в числе доводов и тот, что перевозка тела в Сибирь вызовет в пути демонстрации.

Протопопов имел полный успех. Государь благодарил его и поручил поблагодарить полицию. Сам Протопопов был утвержден в должности министра внутренних дел. Покидая дворец, Протопопов чувствовал себя настолько окрепшим в своем положении, что даже не заехал, как обещался, к дворцовому коменданту, а уехал на машине в Петроград». (Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. Воспоминания. Мн.: «Хорвест», 2004. С. 427–429)

По воспоминаниям флигель-адъютанта Свиты императора, полковника А.А. Мордвинова об убийстве Г.Е. Распутина:

«В тот день, когда было получено в Ставке известие об убийстве Распутина, оно пришло сразу после нашего завтрака, Государь, видимо, о нем уже знал, мы вышли с Его Величеством на обычную нашу дневную прогулку в окрестностях Могилева. Гуляли мы долго, о многом говорили, но в разговоре Государь ни словом не обмолвился о свершившемся. Когда мы вернулись через два часа домой, некоторые сотоварищи по свите, бывшие с нами, настойчиво мне указывали: “А ты заметил, как Государь был сегодня особенно в духе? Так оживленно и весело обо всем говорил… Точно был доволен тем, что случилось?” Это же довольное выражение лица у Государя заметил и велик[ий] князь Павел Александрович, приглашенный в тот день к нашему дневному чаю после прогулки.

По правде сказать, ни особенно хорошего расположения духа или какой-либо необычной оживленности я тогда у Государя не заметил, но отчетливо вспоминаю, что в те часы мне действительно не чувствовалось в нем, по крайней мере по внешности, ни сильного волнения, ни тревоги или раздражения. Его тогдашнее настроение только лишний раз подтверждало мое всегдашнее убеждение, что этот человек (Распутин – В.Х.) не играл большой роли в его внутреннем мире. Правда, в тот же вечер (правильно: в следующий вечер – В.Х.) мы выехали из Могилева в Царское. Но этот отъезд был предположен еще заранее, и наше возвращение было ускорено лишь по просьбе императрицы на несколько часов. Флигель-адъютант Саблин, бывший в те дни в Царском Селе и говоривший по поводу событий как с Государем, так и с императрицей, даже уверял, что они оба очень просто отнеслись к убийству Распутина, говорили об этом как об очень печальном факте, но не больше!! Думается, все же по отношению к императрице это свидетельство не совсем точно.

Вспоминается мне с тяжелым чувством затем и один вечер в Александровском дворце, в декабре 1916 года, почти непосредственно следовавший за убийством Распутина и который я провел на своем дежурстве у великих княжон.

Кто помнит те дни, помнит, конечно, и то, каким злорадством было наполнено тогда все окружающее, с какой жадностью, усмешками и поспешностью ловились всевозможные слухи и с каким суетливым любопытством стремились все проникнуть за стены Александровского дворца. Почти подобным же напряженным любопытством было полно настроение многочисленных служащих и разных должностных лиц и в самом дворце. Царская семья это чувствовала, и на виду у других они все были такими же, как всегда. За домашним обедом и Государь, и императрица были только более заняты своими мыслями, выглядели особенно усталыми, да и обыкновенно веселым и оживленным великим княжнам было тоже как-то не по себе. “Пойдемте к нам наверх, Анатолий Александрович, – пригласили они меня сейчас же после обеда, – у нас будет намного теплее и уютнее, чем здесь…”

Там наверху, в одной из их скромных спален, они все четверо забрались на диван и тесно прижались друг к другу. Им было холодно и, видимо, жутко, но имя Распутина и в тот длинный вечер ими не было при мне произнесено. Им было жутко не оттого, что именно этого человека не было больше в живых, а потому, что, вероятно, ими чувствовалось уже тогда то ужасное, незаслуженное, что с этим убийством для их матери, отца и для них самих началось и к ним неудержимо начало приближаться. Я старался, как мог, рассеять их тяжелое настроение, но почти безуспешно. Мне самому, глядя на них, в те часы было не по себе: невольно вспоминалось все то, что я в последние дни слышал, видел, догадывался или воображал. Взбаламученное море всяких политических страстей, наговоров, похвальбы и самых решительных угроз действительно слишком близко подступало к этому цветущему, монастырскому островку.

“Отхлынет! Не посмеет!” – успокаивал я самого себя. Как всегда я верил в человеческое сердце и как всегда забывал, что у людской толпы такого сердца нет…» (ГА РФ. Ф. 5881. Оп. 2. Д. 516. Л. 1–89; «Отечественные архивы». 1993. № 4. С. 51)

Великий князь Андрей Владимирович записал в дневнике об этих событиях:

«19 декабря 1916 г. Кирилл, Гавриил и я, мы заехали к Дмитрию заявить ему, что, не вникая вовсе в вопрос, виновен ли он или нет в убийстве Распутина, мы все стоим за него, и он может вполне на нас рассчитывать. Что бы ни случилось – мы будем за него. Дмитрий был очень растроган и благодарил за моральную поддержку, причем торжественно поклялся, что в эту знаменитую ночь он Распутина не видал и рук своих в его крови не марал. Дабы ясно доказать свое несоучастие в этом деле, он рассказал следующее: 16 декабря он ужинал у Феликса Юсупова в его доме, в квартире, имеющей выход в сад прилегающего дома “скоропечатни”. Около 3-х [часов] утра он вышел из дома с двумя дамами, и на дворе на него бросилась собака, которую он пристрелил из браунинга. Дам отвез на Караванную, а затем вернулся домой, это было до 4-х утра. Больше он об этом деле ничего не знает.

Феликс Юсупов рассказал про свое знакомство с Распутиным, которое носило характер интереса с точки зрения изучения его психологии, но после одной беседы, которая происходила недавно, он так непочтительно и грязно отозвался о Ники и Аликс, что он перестал у него бывать.

Переходя к знаменитой ночи 16–17 декабря Феликс говорил, что Дмитрий пожелал поужинать у него в его новой квартире и было решено ужин назначить на 16 декабря, т. е. накануне отъезда Феликса в Крым. Кто был на ужине, ни Феликс, ни Дмитрий не говорили, и назвали одного Пуришкевича. Во время разгара ужина Феликс был позван к телефону, его вызвал Распутин и уговаривал ехать к цыганам. Феликс ответил, что у него гости и ехать не может. Распутин настаивал бросить гостей и что у цыган будет веселее. Феликс слышал в аппарат шум голосов и веселья и спросил Р[аспутина], откуда он говорит, он громко ответил: “Ты слишком много знать хочешь” и прекратил разговор. Ужин шел своим чередом. После ухода Дмитрия с двумя дамами, Феликс слышал выстрел во дворе и послал лакея узнать, в чем дело, но тот сообщил, что ничего нет и что ему, вероятно, послышался выстрел. Тогда Феликс вышел на двор и застал городового, который прибежал на выстрел, и нашел убитую собаку. Успокоив представителя порядка и приказав зарыть собаку, Феликс позвонил к Дмитрию узнать, он ли убил собаку, и получив утвердительный ответ, пошел провожать гостей, которые около 4-х утра уже все разъехались. Затем Феликс вернулся во дворец Сандро, где он жил. На следующее утро у него был полицмейстер, по поводу ночного выстрела, и не желая раздувать такой пустяк, в котором замешан Дмитрий, Феликс поехал к градоначальнику, а затем [к] министру юстиции Макарову. Вечером он поехал на вокзал, чтобы ехать в Крым, но на вокзале полицмейстер просил его вернуться домой с обязательством о невыезде из столицы.

После этого Дмитрий рассказал, как было с его арестом.

18 декабря утром к нему звонит генерал-адъютант Максимович и говорит следующее: “Ваше Императорское Высочество, для Вас будет большим ударом то, что я должен Вам сообщить, прошу пока не выезжать из дому и ждать меня”. Затем он прибыл и передал Дмитрию, что получил по телефону от Аликс приказание арестовать его домашним арестом. Хотя, сознался Максимович, без Высочайшего приказа он не имеет права это делать, но, принимая во внимание его личную безопасность, он просит его сидеть дома. Таким образом, фактически, Дмитрий арестован по приказанию Аликс.

Затем я уехал». (ГА РФ, Ф. 650. Оп. 1. Д. 35. Л. 2–9; Военный дневник великого князя Андрея Владимировича Романова (1914–1917). М., 2008. С. 205–206)

Князь императорской крови Гавриил Константинович делился воспоминаниями:

«Вскоре до меня дошел слух, что приверженцы Распутина собираются убить Дмитрия. Я, очень взволнованный, полетел во дворец великой княгини Марии Павловны, у которой завтракал великий князь Андрей Владимирович. Вызвал его вниз, в переднюю, и мы решили, что он, Кирилл Владимирович и я поедем к Дмитрию. Это было 19 декабря. На подъезде у Дмитрия стоял часовой. В кабинете у Дмитрия мы застали Феликса Юсупова, который переехал к нему. Дмитрий был взволнован, а Феликс совершенно спокоен. Мне кажется, что Дмитрию поставили часового не только потому, что он был арестован, но также и для того, чтобы его охранять. Дмитрий опять отрицал свое участие в убийстве, но проговаривался. Юсупов же был непроницаем, как стена. После нас приехал великий князь Николай Михайлович. Он был очень возбужден». (Великий князь Гавриил Константинович. В Мраморном дворце. Из хроники нашей семьи. СПб., 1993. С. 213)

По свидетельству великого князя Николая Михайловича:

«Настолько мое убеждение было твердо, что когда 19-го, на другой день, Феликс уже переехал на квартиру Дмитрия Павловича, то, войдя к ним в комнату, я брякнул: “Messieurs les assassins, je vous salue” (Приветствую вас, господа убийцы – фр.).

Видя, что упираться не стоит больше, Юсупов мне выложил всю правду. Первый раз он познакомился с Распутиным в 1911 году, скорее из любопытства, но возобновил знакомство с ним [за] несколько месяцев до убийства, осенью 1916 года. Гришка сразу полюбил его, много толковал о том и о сем и вскоре совсем доверился ему, Юсупову, доверяясь ему вполне. Они виделись чуть ли не ежедневно, говорили обо всем, причем Распутин посвящал его во все свои замыслы, нисколько не стесняясь такой откровенностью.

Шли недели, и Распутин был убежден, что он вполне располагает своим молодым приятелем, доминирует им, словом, что Феликс им окончательно загипнотизирован. Феликс же чувствовал на себе ток его влияния, но вместе с тем и внутренний какой-то отпор его собственной натуры на гипноз Гришки. Чем больше они виделись, тем больше Распутин становился ему противным, и он с ужасом думал, что другие (т. е. Александра Федоровна и Государь) находятся вполне под его властью и что России угрожают самые пагубные последствия. Для удобства их свиданий Юсупов наметил особняк в доме отца, где они могли свободно встречаться, и никто не мог там им мешать. А тем времен Распутин все больше влюблялся в Юсупова и откровенно высказывал ему свои невероятные планы на будущее. К концу декабря было решено подписать сепаратный мир с Германией!! Это вызвало у Юсупова желание, а вскоре и твердое решение покончить с ним во что бы то ни стало.

Местом для замысла был избран юсуповский особняк на Мойке. Ночь 16/XII была назначена для выполнения замысла. До преступления молодой Феликс долго молился один в Казанском соборе. У себя он объявил людям, что у него будет попойка или ужин с молодыми людьми и дамами, потому вся лишняя прислуга была услана вон, а оставались лишь несколько слуг в нижнем этаже – и те не появились наружу. Приглашены были: в.к. Дмитрий Павлович, Пуришкевич, Сухотин и врач (приглашенный Пуришкевичем) – фамилии не помню. Для них были приготовлены в верхнем этаже чай и закуска, а внизу, в столовой (молодых Юсуповых), был сервирован холодный ужин с напитками, где заседали Распутин и Юсупов вдвоем. Тут они провели время около 3-х часов вместе (от 12 1/4 до 3 ч.), пока Гришка не опьянел. Подливая ему вино, в котором был яд (раствор цианистого калия), – к удивлению Юсупова, [он] никакого действия на Распутина не имел, что озадачивало Феликса почти до умопомрачения, – и, видя, что его замысел не удавался, а Распутин только постепенно пьянел, он оставил его одного в столовой, а сам побежал наверх к остальным заговорщикам и взволнованным тоном заявил: “Господа, непонятно: яд не действует. Давайте мне револьвер, придется его добить выстрелом”. Револьвер оказался у Дмитрия Павловича, и он долго не хотел его отдавать Юсупову, но тот настоял на своем.

Вернувшись в столовую, Юсупов сел совсем близко к Распутину и, разговаривая с ним, произвел один выстрел почти в упор. Пуля задела часть легкого, прошла через печень, и Распутин повалился без памяти на пол со всеми признаками мертвого. Когда дело было кончено, Юсупов снова вернулся наверх и позвал их в столовую. Врач констатировал агонию Распутина и сказал, что через несколько минут он перестанет дышать. Тогда, чтобы не терять времени, Дмитрий Павлович, Сухотин и доктор вышли из внутреннего подъезда (забыв закрыть дверь на ключ), чтобы распорядиться с мотором для вывоза тела. Пуришкевич, нервный, возбужденный и вполне трезвый (никто из них не пил), не выдерживал оставаться в комнате, и, закрыв двери в столовой на замок, оба вышли с Феликсом в верхний этаж, чтобы обсудить дальнейшие действия.

Тем временем прочие еще не возвратились, и Юсупов пошел один в столовую, где Распутин продолжал лежать на полу без всякого движения, с закрытыми глазами. Тут произошло что-то невероятное по драматизму. Встав на колени перед трупом, Юсупов начал ощупывать пульс, который не бился, а также положил руку на сердце, не ощущая никакого биения, как вдруг мнимый покойник начал открывать сперва левый глаз, затем правый, впиваясь взором, пылавшим лютой злобой, в своего убийцу, который отскочил от Распутина в ужасе. Но не успел он сделать несколько шагов назад, как Распутин сделал усилие, поднялся во весь рост и, как лютый зверь, бросился на Юсупова (револьвер остался забытым наверху), сорвал с него погоны и вцепился руками в его тужурку. Юсупов вскрикнул и вместе с Распутиным направился к винтовой лестнице, где ему удалось оттолкнуть Гришку, упавшего на ступени и на четвереньках, с особенным ревом и шипением раненого зверя и с пеной у рта, рычал, подымаясь по винтовой лестнице.

В один миг Юсупов вбежал к Пуришкевичу, призывая его к себе на помощь. Подойдя к лестнице, к удивлению, Распутина они уже не нашли: он успел убежать ко внутреннему выходу, где имел силу подняться и открыть незакрытую дверь во двор. Пуришкевич, нагнав его, сделал два выстрела: одна пуля попала в затылок, другая в ногу, и Распутин повалился на землю уже на дворе с рычанием и пополз к одним из выходных ворот двора. Здесь настиг его Юсупов и каучуковой палкой начал добивать, пока жертва его не испустила духа.

В это время подоспели на выстрелы трое остальных, и тело было нагружено на мотор, но от волнения врач, который должен был управлять, заводя мотор, упал в обморок. Тогда пришлось сесть за руль Дмитрию Павловичу, и вместе с прочими они укатили.

Но до этого произошла еще отвратительная сцена. Раньше чем отправить тело, его втащили в дом, и здесь вдруг с Юсуповым произошло что-то необъяснимое. Взяв эту палку, он начал колотить ею труп Гришки по лицу мертвеца со всей силы, перебил ему нос, изуродовал все лицо, а прочие, видя этот припадок бешенства, с трудом его оттащили от трупа и уложили на диван, где он впал в прострацию, а сами все 4 уехали. Оба камердинера, увидев своего барина в крови, не на шутку перепугались, кое-как привели его в чувство, и как раз вовремя, так как надо было принять меры предосторожности на дворе, где была масса крови. Пришлось убить дворовую собаку, чтобы перепутать следы крови, это был четвертый выстрел (собака была убита прислугой в 6 час. утра внутри дома и выброшена в снег), затем надо было вымыться и переодеться, так как Юсупов был весь в крови. Все это было сделано, и белье сожжено, кроме сапог, которые оставались как особенно удобные для ношения (?!). Затем надо было вымыть пол в столовой, и все это надо было закончить за ночь. Точно не помню, когда появился городовой, прибежавший на выстрелы с набережной Мойки, но ему был дан совет молчать, так как, мол, господа баловались на попойке и Дмитрий Павлович убил шутя собаку.

Место для погребения тела было выбрано накануне Юсуповым и Сухотиным, именно – на Петровском мосту. Словом, все подробности убийства были взвешены кроме возможности, что цианистый калий не подействует, что я объясняю просто, часто обращаясь в былое время с этим ядом для насекомых. Раствор был слишком слаб и, конечно, произвел бы свое действие, но позже. Что удивительно, это что тот раствор яда был дан большой старой собаке, которая тотчас же околела, проглотив его.

Сознаюсь, что даже писать все это тяжело, так как напоминает роман Ponson de Terrail или средневековое убийство в Италии!!» (Великий князь Николай Михайлович. Записки. / Гибель монархии. История России и Дома Романовых в мемуарах современников. XVII–XX вв. М., 2000. С. 67–70)

Вдовствующая императрица Мария Федоровна 19 декабря 1916 г. записала в дневнике: «В первой половине дня приехала Ксения, говорили только об этой невероятной истории. Все радуются и превозносят Феликса до небес за его доблестный подвиг во имя Родины. Я же нахожу ужасным, как все это было сделано. Обвиняют сейчас Феликса и Дм[итрия]. Но я не верю ни одному слову. Состояние неприятное. Почва уходит из-под ног…» (Дневники императрицы Марии Федоровны (1914–1920, 1923 годы). М., 2005. С. 163–164)

Запись от 21 декабря 1916 г.:

«До полудня ожидала Ксению, которая сначала встречала Феод[ора], прибывшего рано утром. Он очень похудел после той отвратительной истории, в которую его тоже затянули, хотя он при всех этих событиях даже не присутствовал. Досадно. Он провел здесь весь день, и с Ксенией и Ольгой был у меня к чаю. Дм[итрий] просил передать мне, что никогда не забудет, как она с ним обошлась. Он позвонил по телефону и спросил, может ли ее видеть. Она ответила отказом и прислала к нему Максимовича, который от ее имени объявил его находящимся под домашним арестом. Но это делать она не имела никакого права. Стало быть, она подозревает его в убийстве. Нелепая история. Ольга была к чаю, а в 8 часов вечера моя милая Ксения уехала в Крым вместе с Феод[ором] – очень печально». (Дневники императрицы Марии Федоровны (1914–1920, 1923 годы). М., 2005. С. 164)

По эмигрантским воспоминаниям (впервые опубликованным в 1931 г. в Нью-Йорке) великой княгини Марии Павловны-младшей, дочери великого князя Павла Александровича, значится:

«Здесь я должна вернуться к тому времени, когда отец, которому уже сообщили в штабе о смерти Распутина, узнал от своей жены, что одним из убийц был Дмитрий.

Он испытал страшное потрясение. Решил немедленно ехать в Петроград к Дмитрию, но его жена, княгиня Палей, отговорила, опасаясь за его здоровье.

Из дома он позвонил Дмитрию, намереваясь вызвать его в Царское Село. Но Дмитрия уже арестовали, и они решили, что отец приедет к обеду на следующий день.

В тот же вечер он попросил встречи с императором. После некоторого колебания его приняли, но всего на несколько минут и при этом заставили сорок минут ждать в приемной.

Император был краток; он сказал, что не хочет обсуждать это дело.

На следующий день (20 декабря 1916 г. – В.Х.) отец поехал к Дмитрию. Как только дверь комнаты Дмитрия закрылась за ним, отец, не приближаясь к сыну, задал ему мучивший его вопрос:

– Ты можешь поклясться, что на твоих руках нет крови?

Дмитрий поднял руку, перекрестился перед висящей в углу иконой и ответил:

– Клянусь именем матери.

О чем они говорили дальше, мне неизвестно.

Через два дня, когда поползли слухи о том, что императрица требует военного трибунала для Дмитрия и Юсупова, они встретились снова, и Дмитрий передал отцу письмо для императора.

В этом письме брат говорил, что, как только начнется расследование, его спросят о мотивах убийства Распутина. Но поскольку все они поклялись не давать никаких объяснений, он, Дмитрий, откажется отвечать и потом застрелится. Ему казалось, что таким поступком он сможет оправдаться в глазах императора. Не знаю, дошло ли до монарха это письмо.

В отличие от нас, молодых, отец отдавал себе отчет в серьезности ситуации. Он воспринимал, что Дмитрием и Юсуповым двигали патриотические мотивы, но считал их поступок опасным и бездумным. Их деяние, по его мнению, лишь увеличило пропасть между императорской семьей и Россией, и убийство, которое запланировал Юсупов и в котором участвовал Дмитрий – пусть всего лишь номинально, – было, с точки зрения отца, напрасным и чудовищным преступлением.

Он считал, что у Юсупова было достаточно возможностей, позволяющих ему выбрать другой, более подходящий способ избавиться от Распутина. Отец обвинял Юсупова в том, что он втянул Дмитрия в преступление, которое принесло ему дурную славу.

Более того, отцу казалось, что императрица станет более консервативной и реакционной в своих взглядах и будет еще более решительно выступать против любых уступок общественному мнению.

Никакие советы, опасался он, сейчас не подействуют: и она, и император полностью отдалились от всех и принимают только сторонников Распутина. Его тень нависла над его жертвами, по-прежнему внушая им мысли и намерения.

Однажды по просьбе некоторых членов семьи отец взялся сообщить императору, что он думает о сложившейся ситуации, и попытался представить картину в истинном свете, без прикрас. Но император, несмотря на уважение к своему единственному в то время дяде и сыну Александра II, не поверил ему. Он предпочитал видеть картину в ином, более выгодном свете, рассеянном корыстными придворными интриганами. Затея оказалась безнадежной». (Воспоминания великой княгини Марии Павловны. М., 2003. С. 236–237)

По воспоминаниям княгини О.В. Палей:

«На другой день решили мы с мужем ехать обедать к Дмитрию, однако Павел поехал раньше, чтобы поговорить с сыном с глазу на глаз.

Во дворце у дверей стояла охрана, но нас пропустили: и великого князя, и меня спустя час.

С порога великий князь сказал Дмитрию:

– Я знаю, что ты связан словом. Спрашивать ни о чем не стану. Только скажи: убил – не ты?

– Не я, папочка, – ответил Дмитрий, – клянусь могилой матери.

Великий князь вздохнул с облегчением, словно сбросил страшную тяжесть. Дмитрий был до слез растроган отцовым благородством. Ни единого вопроса великий князь не задал ему, уважая слово чести. В половине первого, как уговорились, пришла я. За обедом о трагедии ни разу не упоминали. Но лица наши были серьезны и сосредоточены.

Думаю, подробности этой истории еще не забыты. Потому расскажу обо всем вкратце. Молодой князь Феликс приехал к Распутину и позвал его на ужин. Вместе с князем ужинали великий князь Дмитрий, Пуришкевич, пуришкевичев доктор и еще офицер, некто Сухотин. В мадеру и пирожные всыпали сильный яд. Но отрава не подействовала. Гости пошли наверх, а Юсупов остался один на один с Распутиным… Старец был убит выстрелом из револьвера, труп вывезли в автомобиле и сбросили в невскую прорубь. Вообще-то, подобного зверства не объяснить, тем более что в России гость – священная корова. Но в данном случае есть объяснение: средства оправдывала высокая цель – спасти Государя даже вопреки его воле.

Вернувшись в Царское, мы, понятно, ни о чем другом не говорили. По словам Павла, он не выпытывал у сына ни имена, ни подробности, а только спросил, почему тот участвовал в этом деле. Сын ответил: потому что хотел открыть царю глаза на положение вещей.

– Я надеялся, – продолжал Дмитрий, – что своим участием помогу Государю, и ему не придется мучиться и самому гнать старца. Ведь Государь не верил ни в какое особое его влияние, ни на здоровье царевича, ни на политику. Просто он знал, что, если прогонит его, поссорится с императрицей. Вот я и подумал, что, избавившись от его влияния, Государь примкнет к тем, кто видит в старце корень многих бед – таких, как назначение министров кретинов, волшба и столоверчение при дворе, и прочее, и прочее.

Тут муж поделился со мной наблюдением, поразившим его. То же наблюдение, оказалось, было и у Дмитрия. Я уже говорила, что Павел уехал из Могилева в воскресенье в семь вечера. А перед тем, в пять, он пил чай с Государем и был поражен странной умиротворенностью его лица. Государь шутил и смеялся – чего не было с ним давно уж. А ведь императрица ежечасно сообщала ему новости о распутинском деле. И был он в курсе абсолютно всего, знал даже, что в убийстве подозревают Юсупова и Дмитрия. Но ни словом не обмолвился он о том великому князю Павлу. И эта улыбчивость, как впоследствии считал великий князь, доказывала тайную радость царя избавиться от старца. Из любви к жене перечить ей он не смел, а теперь радовался, что волки сыты и овцы целы». (Палей О. Воспоминания о России. С приложением писем, дневника и стихов ее сына Владимира. М., 2005. С. 17–18)

По воспоминаниям жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича:

«20-го числа Макаров был снят с должности министра юстиции и заменен сенатором Добровольским, которого Государь принял того же 20-го числа. Он уже раньше был рекомендован Щегловитовым и за него хлопотал Распутин.

В тот же день был принят с докладом и освобожден от должности премьер Трепов. Умный и энергичный человек, Трепов своей попыткой денежного подкупа Распутина в начале премьерства и странным, непонятным поведением после его убийства окончательно скомпрометировал себя в глазах Их Величеств как человек нехороший и поэтому неподходящий.

Тяжелым по настроению был этот вечер во дворце. Государь записал в дневнике: “После обеда вечер провели вместе”.

А в 10 часов вечера в покойницкой палате Чесменской кладбищенской церкви известный профессор Косоротов в присутствии полицейской и следственной властей произвел вскрытие и осмотр трупа Распутина. Были установлены три пулевые раны: одна через левую часть груди в желудок и печень, вторая через правую сторону спины в почки и третья через лоб в мозг. Мозговое вещество издавало спиртовой запах. Присутствия яда не обнаружено.

На покойном оказался нательный золотой крест со словами: “Спаси и сохрани”. На руке браслет из золота и платины с застежкой, на которой буква “Н” с короной и двуглавым орлом. Эти вещи и голубая рубашка покойного были вытребованы через несколько дней во дворец, и следователь выдал их под расписку министра юстиции.

После полицейского медицинского осмотра и вскрытия к трупу были допущены дочери, племянница покойного Акулина и Муня Головина. Последнюю в этот день князь Юсупов предупреждал по телефону, чтобы она не была на похоронах, так как возможно, будут бросать бомбы. Муня не поверила. Акулина убирала тело». (Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. Воспоминания. Мн.: «Хорвест», 2004. С. 431–432)