Теперь Антонио казался мне таким искренним, красивым, добрым мальчиком, что я готова была влюбиться в него. Не поднимая глаз, я ехала по площади Сорренто и, наверно, была очень удручена и бледна, потому что мама спросила:

— Ты что, Наташа, не выспалась, что ли?.. Смотри, Петя, на святом Антонии с ночи забыли погасить лампочки, и какие они жалкие при солнце…

В порту уже пыхтел пароходик, отходивший в Неаполь. Отец купил билеты, и через несколько минут мы плыли по заливу, оставляя за кормой белый шлейф кружевной пены. Как было условлено накануне, Алексей Максимович со своей семьей стоял у решетки виллы «Масса», над обрывом, и махал нам белым платком, который еще долго был виден. Началась зыбь, и тут я совсем раскисла.

Мы остановились на несколько часов в портовой гостинице; не распаковывая вещей, спустились вниз, чтобы позавтракать в кафе по соседству. Мне было не по себе. Больше всего я боялась, что Антонио бросится со скалы, и в моем воображении уже вставала эта трагическая картина со всеми ее последствиями. Ничего не замечая вокруг, в убийственной опустошенности, я вяло жевала булочку, запивая ее ароматным неаполитанским кофе со сливками, не чувствуя ни вкуса, ни запаха.

Мне уже казалось, что парень раззвонил по всему Сорренто, что он женится на русской. Боже мой! Если он кинется в пропасть, об этом сразу же напечатают в газетах, со всеми подробностями, и Горький, утром прочитав заметку, скажет: «Ай да барышня! Наделала пакостей и удрала!» И тогда я вспыхивала до корней волос, сердце начинало стучать, как бешеное. Я терзалась и была близка к истерике. И вдруг судьба послала мне избавление от этих мук.

Распорядившись об отъезде и взяв билеты на утренний поезд в Рим, мои родители решили посвятить этот день осмотру неаполитанских музеев. И первым был назначен поход в Национальную галерею Капо дель Монте.

Летний Неаполь встретил нас уже с утра раскаленными мостовыми. Сухой, горячий ветер с гор гнал по улицам пыль и мусор и хлопал ярко-полосатыми тентами, опущенными над каждой витриной или входом.

Мы вышли на площадь перед гостиницей и, дождавшись трамвая, сели в него, чтоб доехать до Национальной галереи.

Старый вагончик так неистово трясло, что я, вдруг почувствовав себя отчаянно плохо, наклонилась к Ольге Васильевне:

— Мама, меня укачало, мне так плохо, что я, пожалуй, вернусь в гостиницу… Дай мне ключи.

Мама торопливо достала ключ.

— До чего же ты все-таки слаба! — покачав головой, сказала она, не подозревая о подлинной причине всех моих недомоганий.

Я вылезла на первой же остановке и побрела сквозь жаркую утреннюю суету неаполитанских будней в гостиницу, обливаясь слезами раскаяния, страха и угрызений совести.

Добравшись до нашего номера, я открыла дверь в большую неуютную комнату с истертой плюшевой мебелью девятисотых годов, пахнущую чужими заботами, легла на диван и сразу окунулась в сон как в беспамятство.

Когда я очнулась, солнце уже перешло за полдень. Наших еще не было. Голова моя трещала, во рту пересохло. Я встала у одного из трех высоких арочных окон, выходивших на пристань, и стала смотреть в ослепляющую, смеющуюся белыми гребешками синь залива, над которой дрожал раскаленный воздух.

Подо мной шумела пристань. К пирсам приставали и отчаливали пароходики, грузились и выгружались мешки, ящики, пакеты. Шли на посадку и с причала люди. Одни лениво, другие в спешке, третьи солидно. Я думала обо всем, что произошло, и о том, куда завела меня моя безрассудная жажда приключений. Ох эти «авантюристки из Монте-Карло», скольким из нас вы тогда засорили головы!..

И вот в эту самую минуту судьба дала мне возможность еще раз увидеть эту ярко-синюю рубаху в белый горох. В этот раз Антонио шел не один — два парня держали его под руки, все трое были здорово пьяны и шли, шатаясь от барьера до барьера по длинному пирсу, в конце которого уже ожидал их пароход на Сорренто. Антонио громко выводил хрипловатым голосом:

Я смотрела на эту компанию. «Ну вот, — думалось мне. — Ну вот и все. Теперь-то он уже наверняка не бросится со скалы Трамонтано!» Но какая все же буря непоследовательных порывов одолевает нас в молодости, раскачивая, как молодое дерево, то в одну, то в другую сторону. Я снова плачу не то от счастья, не то от досады, плачу, стоя у окна, глядя, как отчаливает соррентийский «вапоретто», увозя моего незадачливого жениха. Мне кажется, что я еще слышу его: «Довэ, довэ, довэ ста?» Проводив пароходик глазами, пока он не исчезает маленькой точкой, я иду к умывальнику и полными пригоршнями ополаскиваю холодной водой все зареванное лицо, приговаривая: «Ну хватит, дура! Сама все затеяла! Сама и виновата!» Потом вытираюсь перед зеркалом, из которого смотрит на меня опухшая «форестьера». «Ну и хороша! Хоть бы попудриться?» И вдруг я чувствую себя невероятно голодной и… свободной…

Наутро отдохнувшее, бодрое семейство наше уже стояло со всеми вещами перед входом в отель в ожидании автобуса на вокзал. Наши мужчины громко обсуждали новые планы, они уже попросту расстались с Неаполем и с Сорренто, ни секунды не жалея о расставанье, поскольку предстояло еще массу увидеть, пережить и сделать. Ольга Васильевна была рада, что прошла моя «тошнота от качки» и что я больше не внушаю ей тревог. А я смотрела на залив, где чуть обозначались контуры Сорренто, и мне казалось, что прошел месяц со вчерашнего дня, все растаяло, как дымок над Везувием. Но время от времени перед глазами возникал угол стены под пансионом «Минерва», и тогда становилось будто пасмурно.