Никто еще не знал, что, оставив дочь на чисто выскобленном кухонном столе, он снял со стены ружье и с крыльца расстрелял все живое: псов, одного за другим, и ни один не посмел уклониться от разрывной пули, затем коней, телят, коров, быков, овец, кур, гусей, уток, наконец, и свиней. Через несколько минут двор был завален мертвой животиной, и из-под этой груды остывающего мяса вниз по склону с журчанием бежал ручей дымящейся крови.

После этого он снял со стены другое ружье, браунинг, и пошагал в город.

Было раннее утро. Старик шагал размеренно, не глядя по сторонам и никого и ничего не замечая. Он даже не взглянул на запертую дверь парикмахерской, хотя, наверное, знал о недавнем самоубийстве Илюхи, оставившего Цареву письмо с единственной загадочной фразой: «Не знаю». Он прошел через пробуждающийся город и остановился на тротуаре, окаймлявшем городскую площадь.

Как он и ожидал, навстречу ему выбрел ссутулившийся Царевич с обезьяной на поводке. Он остановился, увидев отца. Говорят, ровно минуту они стояли и молча смотрели друг на друга. Наконец Царевич вздохнул и улыбнулся — говорят, впервые в жизни и, говорят, с облегчением.

Первая пуля сбила парня с ног, вторая перевернула на живот, третья подбросила в воздух и отшвырнула метров на пять в сторону, к газетному киоску, четвертая расколола череп на две половинки. Пятый патрон перекосило и заело в патроннике (он подпиливал гильзы, но раз на сто выстрелов все равно заедало).

Прибежавший в одних трусах и с пистолетом в трясущихся руках участковый нашел старика сидящим на корточках возле остывавшего тела.

Ополоумевшая от ужаса обезьянка рвалась с поводка, жалобно вереща и держа на весу сломанные ручонки; она беспрестанно дергала ремешок, и рука Царевича с намотанным на нее поводком подпрыгивала, как живая…

Браунинг был прислонен к забрызганной кровью стенке газетного киоска.

Поскольку камера в милиции была закрыта на ремонт, участковый отвел старика к себе домой и запер в дровяном сарайчике, где стояла драная раскладушка и пахло гниющим деревом.

Когда через полчаса участковый принес Цареву яичницу, три вареные картофелины и полкастрюли клюквенного компота, старик лежал на раскладушке. Его чудовищно огромные босые ступни упирались в дверь, и между пальцами ног уже проросли какие-то мелкие белые цветочки, источавшие недобрый запах. Под голову старик подложил чурбачок, на котором милиционер щепал лучину для растопки. К еде Царев не притронулся.

День был жаркий и душный. С востока небо затекло алым цветом. Люди разговаривали вполголоса, опасливо обходя стороной газетный киоск: его даже к концу дня не удалось отмыть от Царевичевой крови. У киоска сидела и плакала Сурнушка, обвязавшая голову черным платком, взятым взаймы у соседки.

Говорят, она-то и рассказала старику про дым над лесом. По ее словам, вечно висевшая над лесом грозовая туча наконец-то разродилась огнем.

Уже через полчаса участковый, принесший старику ужин, обнаружил пропажу и поднял тревогу. Вася Левый сказал, что видел Царева: он быстро шагал в сторону леса. Туда люди и кинулись. Много людей. Наверное, весь городок.

Мы миновали ворота — при нашем приближении они сами рухнули и рассыпались гнилым прахом — и, пройдя через лес, вышли к холму.

Дом был объят пламенем. Гудящий огонь хлестал из окон, изо всех щелей.

Мы разобрали ведра и выстроились цепочкой от болота к пожару. Но как только первое ведро оказалось у Сурнушки, стоявшей ближе всех к дому, из огня на крыльцо шагнул Царев.

Он выстрелил в воздух, передернул затвор и направил ствол на Сурнушку.

Она послушно вылила воду себе под ноги.

Пожар разгорался. Дом скрипел и трещал, и казалось чудом, что он еще не рухнул. Дрожало и стонало Птичье Древо, чьи корни вспучивали и рвали сухую землю.

Люди завороженно взирали на высокого старика, замершего в дверном проеме на фоне ревущего пламени: большая лысая голова, необъятная грудь под застиранной рубахой, спокойное, какое-то умиротворенное лицо…

И вдруг он шагнул в дверь и исчез за стеной огня, и оттуда с диким воем вылетел клубок дыма и пламени.

Никто не шелохнулся. Мы стояли и плакали вокруг груды битой скотины, над которой возвышался покосившийся памятник Генералиссимусу. И не было над нами ни грозовой тучи, ни звезды.

Лавинелла происходила из знатного рода, от природы была наделена умом немалым и острым. Ей не было еще восемнадцати. Была она свежа, мила и на редкость хороша собой. Целые дни проводила она у окна, выходившего на главную улицу подле портала церкви Святого Августина. Скрытая ставней от посторонних глаз, она наблюдала за прохожими, из которых наконец выделила некоего Риччардо. Красотою, изяществом и благородством он намного превосходил всех, кто когда-либо проходил или гарцевал на коне под ее окном. Лавинелла влюбилась в Риччардо. Страсть захватила ее всецело, и девушка не знала, как удовлетворить свое желание, чтобы не сойти с ума. Фантазия, изощренная одиночеством, подсказала ей способ, а закаленное одиночеством сердце стало оплотом ее мужества.