Представляя собой один из основных каналов взаимодействия с миром, национальный язык выступает как своеобразная операционная система для нашей мысли (если уместно здесь воспользоваться аналогией из мира компьютерных технологий). Иными словами, язык подсказывает (а порой и тиранически навязывает) нам путь в интерпретации действительности, он – проводник в человеческом освоении (у-своении и даже при-своении) мира.

Давно известно, что наше сознание способно оперировать языковыми сущностями, не имеющими прямых аналогов в мире вещей и предметов, но именно эти сущности ментального, аксиологического, социокультурного, этического, эстетического порядка являются определяющими для специфически человеческого способа жить, думать и разговаривать. Речь идет о том, что, как пишут В.А. Морковкин и А.В. Морковкина в книге «Русские агнонимы (слова, которые мы не знаем)» (1997), сознание социализированного человека содержит огромное количество информационных единиц, для которых в окружающем мире нет соответствующих объектов, но без которых сам этот мир становится непроницаемым для человеческого разума». В окружающем мире нет объектов, называемых словами вера, свобода, ересь, мнение и пр., но мир, населенный такими сущностями (наряду с чувственно воспринимаемыми вещами), – это качественно другой мир по сравнению с дочеловеческим (или внечеловеческим) окружающим миром. И именно этот другой мир является единственной реальностью для социализированного человека.

Но даже когда мы имеем дело с самыми обычными вещами и предметами, мы не всегда замечаем, что и тут язык по-своему «распорядился» с ними, предложил нам свою «расстановку стульев», свою классификацию и иерархию, свое «видение» их, не вполне соответствующее тому, что есть во внеязыковой реальности. Так, каждый школьник знает, что кит – это млекопитающее, но для носителей большинства индоевропейских языков, в их «языковой картине мира», кит, безусловно, рыба. И, конечно, солнце для них – не просто звезда класса С, как для всех астрономов, и даже вообще никакая не звезда, а оно и есть – солнце, одно-единственное, вне таксономий и классификаций.

Иногда языковая интерпретация некоторых простых вещей просто-напросто расходится с привычным для нашего опыта и нашей логики знанием. Совершенно очевидно, что лицо – это часть головы. Однако в русском языке лицо – это как бы самостоятельная, «выделенная», целостная сущность, известным образом противопоставленная голове, которая мыслится как 'часть головы без лица' – ср. ударить по лицу и ударить по голове. При этом в других употреблениях, так сказать, при съемке «общим планом», это различие нейтрализуется, когда, например, речь идет о форме головы. Получается, что, как во многих философских учениях древности и отчасти – в современной квантовой физике, часть приравнивается к целому, часть равна целому.

У языка вообще своя логика, покоящаяся на совокупном тысячелетнем опыте общения с внешним миром коллектива его носителей, который порою включает в сферу значимого, важного для себя некий фрагмент физической или психической действительности, совершенно не сообразуясь с его «реальным местом» в иерархии вещей и предметов. Так, например, в системе родства мать, отец, сын, дочь – конечно же, родственники. Однако в узусе, в речевой практике носителей русского языка слово родственник по умолчанию значит что-то вроде 'дальний родственник', а мать или отца этим словом называть не принято. Наверное, наши мама и папа даже обидятся, если мы назовем их родственниками, каково звучит, к примеру: «А это моя родственница – мама»? И язык по-своему прав, ведь он отражает тот важный для нашего бытия факт, что мать и отец – это что-то большее, чем просто «родственники».

В этом плане в области лексической и грамматической семантики языка нет ничего случайного, нет ничего алогичного и бессмысленного, какими бы порою странными и неожиданными ни казались те «решения», которые принимает национальный язык при квалификации или категоризации того или иного явления. Лучше всех об этом сказано у выдающегося лингвиста Э. Сепира: «Содержание всякой культуры может быть выражено с помощью ее языка, и не существует таких элементов языкового материала, ни содержательных, ни формальных, которые не символизировали бы никакого реального значения [выделено нами. – Т.Р.], каково бы ни было к этому отношение тех, кто принадлежит к другим культурам» [Сепир 1993: 226].

Таким образом, мы исходим из довольно тривиальной мысли – а именно из того, что в языке все имеет смысл (даже то, например, что карандаш мужского рода, а ручка почему-то женского). Смысл этот связан с той определяющей ролью, которую с момента своего возникновения играл и играет язык в национально-специфических способах познания мира этносом, его ценностной ориентации в мире и практической деятельности в мире. Уместно напомнить по этому поводу и известный тезис В. фон Гумбольдта: «Каждый язык имеет… свои способы формирования мысли, в соответствии с которыми преобразуется содержание и результаты мыслительной деятельности человека, изучающего язык как свой родной, весь запас его впечатлений, в том числе индивидуально приобретенных, его опыт и знание мира».

Указанные соображения позволяют говорить о существовании некоего трудно определимого, но интуитивно ощущаемого каждым из нас феномена этноспецифичного способа отношения к миру, этноспецифичной реакции на мир, имеющих главным образом языковую природу. Именно этот феномен мы условно именуем «языковой менталитет», намечая в данной работе определенные пути его изучения.

Представление о том, что человеческий язык (Слово в широком смысле) является определяющим фактором в освоении человеком мира и даже – в каком-то смысле – творения мира, а также главным источником совокупной духовной деятельности человека по отношению к миру, пронизывает практически все основные мифологические и религиозные системы, возникшие еще на заре человеческой цивилизации. В известном смысле для древних все в мире Слово и даже весь мир – Слово.