Однако дадим вновь слово самому Вячеславу Яковлевичу:

«…Где-то поблизости от реки был таежный пожар — тайга иногда пылает на сто, на двести верст, — мы двигались в сплошном дыму, и солнце казалось низким, красным. В половине августа мы приплыли в последний населенный пункт Ербогачен. Дальше, на расстоянии 1800 верст, — полнейшее безлюдье и совершенно неведомая по своему характеру река; она стала широкой, очень мелкой, порожистой. Крестьяне потребовали расчет, ушел и лоцман Фарков: „Лучше дома умереть, чем плыть в такую погибель. И вам, дружки, не советую: скоро холода пойдут, каюк вам будет“».

Предостережения лоцмана Фаркова не испугали Вячеслава Шишкова и его товарищей. Желание произвести промер реки, обследовать прилегающие к ней места, пройти неизведанными землями, увидеть своими глазами тайгу — что могло быть увлекательней для Вячеслава Яковлевича! Экспедиция на шитиках двинулась дальше, к устью Нижней Тунгуски, к Енисею, на встречу с казенным пароходом. Теперь в этом пустынном крае изыскатели остались одни — им неоткуда было ждать помощи. Экспедиции предстояло преодолеть еще почти две тысячи километров…

«…Река то бешено мчала нас по неизвестному фарватеру, шитики со всего маху ударялись о подводные камни, с риском проломить дно и затонуть, то вдруг от берега до берега поток воды преграждался огромной песчаной мелью: шитики тогда разгружались, груз перетаскивался берегом версты за две, к глубокому плесу, затем все, раздевшись, волокли на себе оба шитика, прогребая… борозду средь камней и гальки. Было холодно, мы коченели, но греться у костра некогда, сразу в весла, в путь. Подул сильный встречный ветер, шитики тянуло назад. Ломались весла, трещали шесты, которыми мы отталкивались, и после каторжной работы мы за целый день продвинулись вниз по течению сажень на сто. Ветер дул целую неделю, мы не подались вперед и на версту. Когда утихла погода, разбились на два дежурства по пять человек, и, совершенно прекратив геодезические работы, мы плыли день и ночь, не причаливая к берегу и работая до кровяных мозолей. Становилось все холоднее. В туманных сумерках встретили грохочущий порог, в нем камни лежали, как киты, вода кипела. Нас втянуло туда насильно, и до сих пор не понимаю, как мы остались живы. Случайно увидели на берегу старого тунгуса, очень обрадовались, но он сказал: „Худой твоя дело… Сдохнешь. Надо весна ждать, большой вода“. Мы теряли мужество. 4 сентября выпал снег, вода у закрайков замерзла, шитики обледенели. А впереди полторы тысячи самых трудных верст. Назад же вернуться немыслимо.

На стремнинах шитики летели быстро, мы в крайнем напряжении следили за беляками, чтоб не разбиться вдребезги о камни. Ночами не спали, плыли среди мрака неизвестно куда; наконец, измучившись, иззлобившись, мы причалили к берегу и провели ночь в мертвецком сне. К утру шитики вмерзли, и все тихое плесо было покрыто тонким льдом. С проклятием пробивались через лед версты две до быстрого плеса…»

Шитики Вячеслава Шишкова, плывущие по угрюмой и дикой Тунгуске, в какой-то степени напоминают нам кочи первых русских землепроходцев Василия Пояркова и Ерофея Хабарова, которые так же плыли по сибирским и дальневосточным рекам, обследовали и открывали новые земли. Их походы были еще более трудными, их подвиги остались в веках.

Отрывки из воспоминаний Вячеслава Яковлевича Шишкова мы столь подробно приводим для того, чтобы читатель мог представить себе те неимоверные испытания, которые претерпевали и давние русские землепроходцы в неизведанной Сибири, и один из славных преемников и продолжателей дела этих людей, имя которому — Вячеслав Шишков. Слишком глубоко врезался этот, едва гибелью не закончившийся поход в сердце, в память, в творчество писателя.

«Раннее утро. До восхода солнца еще добрый час. В дощатой каюте шитика — сажень в длину, сажень в ширину — нас четверо, спим, как в берлоге, тесно.

Закуриваю трубку. Темно, но сквозь щели в потолке и стенах прокрадывается рассвет. Холодно. Неохота подыматься из согретого телом гнезда. Тихо. Лишь похрапывают товарищи, да на палубе кто-то из рабочих ворочается и стонет.

Лежу с открытыми глазами, думаю. Думы мои мрачные. Слышу:

— Степан, вставать пора.

— Рано.

— Я заколел. Надо костер разжечь.

— Спи.

Молчание.

Мы одни среди этого безлюдья и надвигающегося приполярного холода.

От последнего жилого места мы отплыли почти на тысячу верст. Нервы наши напряжены, душа истомлена. А плыть вперед, до Енисея, где есть люди и откуда мы можем выбраться на божий свет, по крайней мере месяц. Но мы б добрались. Мы привыкли к опасностям, закалены в борьбе. И вдруг этот ранний, в первых числах сентября мороз и снег… Если обмерзнем здесь, никто не узнает о том — кругом ни души, — никто не придет к нам на помощь. Ну что ж! Судьба…

…Стеклянная застывшая тишина, неподвижность. Иду вдоль косы. На пороше замечаю, следы. Всматриваюсь: сохатый шел, лось с сохатенком, а рядом — оленьи следы. Значит, близко стойбища тунгусов. Это хорошо, это очень хорошо. Живые люди! Я бесконечно рад.

Иду дальше. Восток все светлеет. Вижу четкие отпечатки лебединых следов: птицы шли табуном от реки к зеленому берегу, где спелый горошек. Останавливаюсь.

А, вот и они. Вскидываю вверх голову, ищу в выси белый, розовеющий под зарею бисер: раз, два, три, четыре — много. И смотрю им вслед тоскующими глазами, смотрю на юг, в ту сторону, где ждут меня друзья, такие далекие по расстоянию, но родные сердцу. Придется ли свидеться?

И я кричу, сняв шляпу:

— Эй, лебеди! Несите мой низкий поклон! Я не погиб еще. Я приду…»