Шрифт:
— Рядовой Цацкес! — нетерпеливо окликнул из дверей блиндажа капитан Телятьев. — Пройдите ко мне!
Моня юркнул в блиндаж.
— Конспиратор! — зашипел капитан Телятьев, когда дверь за Моней закрылась. — Вся работа — псу под хвост. Забыл пароль?
— Нет, товарищ капитан… — оправдывался Цацкес, а про себя отметил, что, как он и предполагал, сержанта Зои К. в блиндаже не оказалось. — Я дважды звал Шапиро… И вот этот офицер ответил вместо вас. Он знает и Абрама Шапиро, и Иосифа. Иосиф, между прочим, ранен…
— Откуда он узнал эти имена? Это же пароль!
— Спросите у него… Хотя я вам могу сам объяснить, товарищ капитан. В дивизии, где столько евреев, обязательно найдется десяток Шапиро, а в десятке найдется не меньше одного по имени Абрам или Иосиф… Не годится этот пароль в Литовской дивизии.
— Зря я с тобой связался, — отмахнулся капитан Телятьев. — Подведешь ты меня под монастырь.
— Между прочим, я по делу… — напомнил Цацкес огорченному капитану. Тот сразу ожил, и лицо его приняло выражение, какое бывает у гончей, почуявшей дичь.
— Докладывай, Цацкес. Подробно. Имена, воинские звания, место происшествия — я все запишу.
— Не надо записывать, товарищ капитан, — перешел на шепот Моня, и капитан Телятьев придвинулся к нему. — Надо действовать. Они сейчас все в сборе…
— Кто они? — нервно глотнул слюну капитан.
— Группа… И с ними офицер… Он им читает вслух листовку… Вражескую.
— Где?
— Могу показать. Это не близко.
— Рядовой Цацкес, личное оружие при себе?
— Никак нет, товарищ капитан.
— Возьмешь мой автомат.
Когда капитан Телятьев, на ходу загоняя в пистолет обойму, поспешно покидал блиндаж, а за ним еле поспевал Моня Цацкес с трофейным автоматом на спине, их попытался остановить офицер с козлиным профилем:
— Я достал адрес госпиталя… Иосиф Шапиро лежит…
— Засунь этот адрес в жопу! — Капитан Телятьев отстранил его с дороги.
«Виллис» взревел, и они понеслись по проселочной дороге. Моня указывал путь, тот самый, по которому его недавно вез капитан, и возле разрушенного дома в лесочке велел остановиться.
— Здесь? — удивился капитан. — Рядом с моей секретной оперативной квартирой?
— Не рядом, — поправил Моня, — а прямо в ней.
На цыпочках, стараясь не выдать своего присутствия, капитан Телятьев и Моня Цацкес пробрались по развалинам к лестнице. Снизу действительно доносились голоса.
Капитан Телятьев подобрался, как тигр перед прыжком, поставил пистолет на боевой взвод и ударом ноги вышиб дверь.
— Руки вверх!
На широком диване конспиративной квартиры в самой неожиданной позе застыли голые, как Адам и Ева, старший политрук Кац и сержант Зоя К. — походно-полевая жена капитана Телятьева. Над ними, на спинке дивана, висела семейная фотография капитана, где у его законной жены были выколоты булавкой глаза.
Как расправился с голой парочкой разъяренный капитан Телятьев, знает только единственный свидетель — рядовой Цацкес и следственная комиссия из штаба фронта, выезжавшая на место разбирать дело.
За нанесение телесных повреждений начальник дивизионной контрразведки капитан Телятьев был снят с должности и отозван в распоряжение штаба фронта.
Старший политрук Кац и Зоя К. были госпитализированы. Медицинский осмотр обнаружил переломы ключицы и переносицы у старшего политрука Каца. У сержанта Зои К., помимо телесных повреждений, была обнаружена пятимесячная беременность. За что она была демобилизована из рядов Красной Армии и отправлена по месту прежнего жительства в город Великий Устюг Архангельской области.
Рядовой Цацкес получил поощрение в приказе и трое суток отпуска за дачу свидетельских показаний комиссии. За неимением куда ехать он проболтался эти дни в расположении своей части, но никаких обязанностей по службе не нес.
Спустя полгода начальник полкового узла связи старший сержант Циля Пизмантер получила от Зои К. письмо, в котором сообщалось о благополучном рождении ребенка. У малыша был широкий, с вывернутыми ноздрями нос, как у капитана Телятьева, и рыжие вьющиеся волосы, как у старшего политрука Каца.
На должность начальника дивизионной контрразведки прислали нового офицера по фамилии Коровьев.
Посылка
Если Моне Цацкесу суждено дожить до старости и он будет хоть иногда вспоминать вторую мировую войну, которая в России называлась Великой Отечественной, то во всех его воспоминаниях будет преобладать одно чувство. Не чувство гордости за проявленный героизм и не чувство страха за свою жизнь, которой цена в ту пору была грош. А постоянное чувство голода. И днем, и ночью. На марше и на привале. Сосет, сосет под ложечкой — с ума сойти можно. Голодные слюни набегают в рот, и приходится все время отплевываться.