Пятьсот воинов, как сообщил мне позже Никифор, составляли в тот день отряд катафрактов. Триста тяжеловооруженных всадников, остальные – лучники. Они ехали тесным строем в виде стрелы – воины в доспехах снаружи, а в середине, под их защитой, лучники, посылавшие смертоносный ливень стрел прямо по ходу движения. Передние лошади шли осторожной трусцой – они были слишком тяжело нагружены, чтобы идти рысью или галопом. Бока и ноги их защищены длинными стеганными попонами, стальные пластины привязаны ремнями к мордам, а грудь каждой боевой лошади прикрыта кольчугой. Всадники тоже в крепкой броне – железные шлемы и толстые нательные доспехи, тяжелые рукавицы и поножи, кольчужные порты под передниками из кожи, доходящими до колен. Копья, каковые несли они на прощальном смотре в Константинополе, были парадными. Теперь же они держали в руках боевое оружие катафрактов – тяжелые булавы. Длиной в четыре фута, железные, с шестигранной головой – лучшее орудие, чтобы разить врага.

Катафракты разрубили строй сарацин, как мясницкий нож разрубает куриную тушку на колоде. Они спустились со склона, перешли через мелкую речку и врезались во вражеские ряды. Я видел, как передние воины орудовали булавами – словно били по наковальням. Острие стрелы катафрактов вонзалось все глубже и глубже в толпу противника, и тех сарацин, что не пали под градом ударов, отбрасывали в сторону лошади в доспехах. На таком расстоянии я не мог слышать криков. Многие падали и погибали под копытами лошадей. Наступление катафрактов мог бы остановить сплоченный отряд копейщиков, но сарацины таковых не имели, а пехота была слишком легко вооружена. Настоящее сопротивление оказала лишь сарацинская конница, защищавшая своего эмира. Последовала беспорядочная схватка, сарацинские всадники отбивались мечами и пиками от безжалостного наступления орудующего булавами ударного отряда. Но напор катафрактов был слишком велик. Они глубоко вклинились в расположение сарацин, и было видно, как собранные вокруг эмира боевые стяги заколебались.

Маниакес тоже это увидел. Он выкрикнул приказ, и сигнальщики объявили об общем наступлении. Забили барабаны, ударились друг о друга военные цимбалы, и этот звук четко прозвучал над долиной. По правую руку от себя я видел поднявшиеся боевые знамена четырех дворцовых полков. За ними для ободрения людей были подняты на шестах иконы Белого Христа и его святых. Под неумолчное клацанье цимбал все войско Маниакеса – около семи тысяч человек – покатилось по склону на растерянных и оставшихся без водительства сарацин. Те дрогнули и побежали. И противостояние превратилось в беспорядочное бегство. Тогда и мне было велено передать Харальду и его варягам приказ вступить в бой, но норвежцам не понадобился мой перевод. Они с криком бросились вниз по склону в сечу. Я хотел было присоединиться к ним, но Никифор удержал меня за руку и сказал тихо:

– Останься. Твое место здесь. На тот случай, если положение изменится.

Я посмотрел на Маниакеса. Он все еще стоял, внимательно глядя на смятение в стане врага и, к моему удивлению, на лице его я не заметил радости. Он словно раздумывал – не о только что выигранной битве, но о том, что будет дальше.

Через четыре часа измученные военачальники с трудом поднялись на холм, чтобы доложить о полной победе. Вышедшая из крепости армия эмира была разбита. Большая часть сарацин разбежалась, побросав оружие и укрывшись в зарослях. Остальные либо погибли, либо со смиренным видом сидели на земле, понимая, что вскоре их продадут в рабство. Мы потеряли менее ста человек убитыми и в четыре раза больше ранеными. Но Маниакес был недоволен.

– Где эмир? – с кислым видом обратился он к своим полководцам. – Катафракты должны были обезглавить противника, убив или взяв в плен их предводителя. В противном случае победа – ничто. Сарацины вновь соберутся вокруг своего вожака, и нам предстоит еще одна битва.

Маниакес круто повернулся лицом ко мне. Гнев его меня ужаснул.

– Эй, ты, – крикнул он мне, – скажи своим товарищам-северянам, что теперь им придется отработать свое жалованье! Как только мы вернемся в Сиракузы, все галеры должны выйти в море и перекрыть побережье. Нельзя позволить Абдалле уйти в Ливию. Я приказываю его захватить.

И он снова повернулся к офицерам.

– Дворцовые полки и катафракты вернутся в Сиракузы. Легкая пехота и конница должны преследовать эмира. Идите по его следу. Он должен быть где-то здесь. Я хочу покончить с этим делом навсегда.

Кто-то за моей спиной пробормотал по-норвежски:

– А как насчет нашей добычи?

Маниакес, должно быть, услышал это и понял смысл сказанного, потому что поверх моего плеча бросил ледяной взгляд на норвежцев и сказал:

– Все трофеи, снятые с мертвых тел или найденные во вражеском лагере должны быть принесены в ставку. Там оценят их стоимость, а поделены они будут по возвращении в Сиракузы.

Сиракузы узнали о нашей победе задолго до того, как армия добралась до городских стен. Больше не надеясь на помощь со стороны Абдаллы, жители открыли городские ворота. Греческая часть населения приветствовала нас с восторгом, сарацины – со смирением. Понятно, что норвежцам Харальда не терпелось узнать, какую награду они получат после великой битвы, и мы решили, что дозорное плавание вдоль побережья подождет, пока счетоводы Маниакеса не закончат оценку. В конце концов, каждый воин в отряде Харальда получил добавочное вознаграждение в тридцать номизм – это больше, чем жалованье за три года. Но некоторые вещи были удержаны для раздачи старшим военачальникам, и это привело к открытой ссоре между Маниакесом и Эрве, вождем франкских наемников. Предметом их спора стал тот самый гнедой жеребец, что нес на себе того знатного воина, которого Железная Рука убил в поединке на глазах у всех – превосходный образец породы скакунов, каковыми славятся сарацины. Когда конюх вывел жеребца и показал Маниакесу, в толпе зрителей не нашлось бы человека, не пожелавшего владеть этим животным.

Эрве, немного говоривший по-гречески, сделал неблагоразумное предложение.

– Автократор, – сказал он, – этого коня следует отдать Железной Руке в знак признания его победы над сарацинским витязем.

Маниакес воспринял это замечание как оскорбление и посягательство на его единовластие.

– Нет, – резко возразил он. – Эта лошадь будет стоять в моей конюшне. Я оставлю ее себе.

Эрве усугубил свою ошибку.

– Это воистину несправедливо, – сказал он. – Железная Рука победил противника в честной схватке, и по обычаю он должен получить оружие и лошадь побежденного.