С приближением старости беспорядочность жизни госпожи де Веркен увеличивалась. Нет ничего более опасного, чем отсутствие принципов в том возрасте, когда краска стыда не может более проступить на увядающем лице. Распутство язвит сердце; снисходя к первым ошибкам нашим, мы постепенно скатываемся к тяжким проступкам, воображая при этом, что все еще можем легко исправить содеянное.

Невероятная слепота брата ее не переставала изумлять меня. Таков отличительный признак непорочности и доброты. Честные люди никогда не могут поверить в зло, которое они сами сотворить не способны, вот почему первый попавшийся мошенник с легкостью обводит их вокруг пальца и вот почему столь просто, но столь унизительно обманывать их. Наглый плут, усердствующий в подобном занятии, лишь умножает отвращение к себе; не преумножив порочную славу свою, он еще более возвышает сияющую добродетель.

Потеряв госпожу де Веркен, я утратила всякую надежду узнать что-либо о своем любовнике и о своем сыне. Вы, разумеется, понимаете, что я, найдя ее в ужасном состоянии, не осмелилась заговорить с ней об этом.

Сраженная крушением надежд, предельно утомленная путешествием, совершенным в состоянии глубокого потрясения, я вынуждена была немного отдохнуть в Нанси. Я остановилась в гостинице и жила уединенно, ибо мне показалось, что господин де Сен-Пра не желал, чтобы кто-либо в городе узнал меня. Отсюда я написала дорогому своему покровителю, решив уехать не ранее чем получу ответ его.

«Несчастная девушка, не будучи вашей родственницей, сударь, — писала я ему, — уповающая только на снисхождение ваше, снова нарушает мирное течение ваших дней. Вместо того чтобы говорить единственно об утрате, только что вами понесенной, она осмеливается напомнить вам о себе, просит распоряжений ваших и ждет их» и т. д.

Но, как уже было сказано, несчастье преследовало меня повсюду, и я обречена была вечно быть либо свидетелем, либо жертвой зловещих его козней.

Однажды поздно вечером в сопровождении горничной я возвращалась с прогулки. Кроме горничной меня сопровождал наемный лакей, взятый мною сразу по прибытии в Нанси.

Все уже легли спать. В ту минуту, когда я входила к себе в номер, женщина лет пятидесяти, высокая, со следами былой красоты (ее я постоянно встречала, поселившись в этой гостинице), внезапно вышла из комнаты, соседней с моей, и, вооруженная кинжалом, устремилась в комнату напротив… Единственное стремление мое — узнать, в чем дело… я подбежала… слуги последовали за мной. В мгновение ока, столь быстро, что мы не успели ни закричать, ни позвать на помощь… мы увидели, как злодейка эта бросилась на другую женщину, раз двадцать погрузила кинжал ей в грудь и, взволнованная, удалилась, так и не заметив нас.

Мы испугались, решив, что несчастная сошла с ума: мы не видели причин, побудивших ее к преступлению. Горничная и лакей мои хотели позвать на помощь. Властный порыв, о причине коего у меня не было ни малейшей догадки, заставил меня побудить их к молчанию и, схвативши за руки, увести к себе в комнаты, где мы тотчас и затворились.

Однако ужасная развязка приближалась. Женщина, только что изрезанная ножом, выбралась в коридор и поползла по лестнице, испуская страшные вопли. Перед смертью она успела назвать имя убийцы, а так как было известно, что мы последними вернулись в гостиницу, то нас задержали вместе с истинной виновницей происшедшего. Хотя признания умирающей не набросили на нас ни тени подозрения, все же было условлено, что до окончания судебного процесса мы не покинем гостиницу.

Преступница, заключенная в тюрьму, ни в чем не признавалась и упорно защищалась. Иных свидетелей, кроме меня и моих людей, не было… Предстояло явиться в суд… выступать перед судом, старательно скрывая тайно снедающее меня беспокойство… Ибо я столь же заслуживала смерти, как и женщина эта, моими признаниями отправляемая на эшафот, потому что я также была повинна в подобном преступлении.

Как я не хотела давать эти страшные показания! Мне казалось, что сердце мое истекает кровью и каждое сказанное мною слово становится кровавой сей каплей.

Однако надобно было все рассказать: мы поведали обо всем, что видели. Но сколь ни убедительны были доказательства виновности этой женщины, завершившей некое приключение свое убийством соперницы, какова бы ни была тяжесть ее проступка, после мы доподлинно узнали, что без показаний наших не было бы возможности осудить ее, потому что в истории этой был замешан еще один человек, которому удалось ускользнуть, но на которого, несомненно, пали бы подозрения. Но признания наши, в особенности показания лакея моего… эти жестокие свидетельства, от коих невозможно было отказаться, не скомпрометировав себя, вынесли несчастной женщине смертный приговор.

При моей последней с ней очной ставке женщина эта, внимательно оглядев меня, спросила, сколько мне лет.

— Тридцать четыре, — ответила я.

— Тридцать четыре?.. И вы родом из здешних мест?..

— Нет, сударыня.

— Вас зовут Флорвиль?

— Да, так меня называют.

— Я не знаю вас, — произнесла она, — но вы честны и, как говорят, пользуетесь уважением в этом городе. К несчастью, для меня этого достаточно…

Затем с горечью продолжила:

— Мадемуазель, вы привиделись мне в страшном сне: я видела вас вместе со своим сыном… ибо я мать, и, как видите, несчастная… У вас было то же лицо, тот же рост… то же платье… И эшафот высился передо мной…