В исторической судьбе городов гений места имеет огромное значение. Он явно был неблагосклонен к обеим русским столицам, возведенным на не тронутой цивилизацией почве. Тогда как при строительстве средневековой Женевы использовались фрагменты разрушенных зданий ближайшей римской колонии Новиодунум. Особенно не повезло Петербургу, он возводился где-то между землей, водой и небом и стал символом восстания личности против «холуйской» жизни русского московского рода. Тем не менее российские столицы строились с умом, по рациональному плану. Москва «по милости Божией» — Третий Рим, Петербург — «Новый Амстердам-с», этакий буржуазно-социалистический парадиз, хотя и возведенный на костях. Город на Неве оказался рабом свободы. Получив ее в феврале 1917 года, Петроград распорядился государевым даром по-рабски уже в октябре. Революционное творчество масс свелось к грабежу и террору, а дионисические переживания и мистико-анархическая свобода русской интеллигенции обернулись изгнанием и привели в Европу-матушку. Женева похожим образом довольно неестественно вписана в культурно-исторический ландшафт Европы со времен Юлия Цезаря, который писал в «Галльской войне»: «При известии о том, что гельветы пытаются идти через нашу Провинцию, я ускорил свой отъезд из Рима, двинулся самым скорым маршем в Дальнюю Галлию и прибыл в Генаву. Во всей Провинции я приказал произвести усиленный набор… и разрушить мост у Генавы». Очевидно, тогда гельветы впервые ощутили себя изгоями Европы. Отчужденность приводит к осознанию собственной исключительности, избранности, появлению мессианизма и идеи особого культурно-исторического призвания. И это нас, безусловно, роднит с альпийской республикой. Русскому человеку присуще обостренное чувство нереальности. Тот же Достоевский — этот питерско-московский «русский мальчик», нелепый неврастеник, временами буйный, но безобидный до слез интеллигент, «меняет вехи» как перчатки. Среднестатистический женевец, напротив, весьма консервативен. Он не склонен к переоценке вечных ценностей и чем-то похож на чеховского «человека в футляре». Швейцарец свято верит в собственную правоту и непогрешимость и, наверное, именно по этой причине время от времени доносит в полицию на своих менее совершенных близких; он безусловный сторонник свободы совести, что на деле означает ее отсутствие. Единственное, что объединяет женевцев, — это деньги… Таким довольно прозаическим образом выражается у швейцарцев русская интеллигентская идея всечеловечности и всеединства. Перед звонкой монетой отступают различия в истории, культуре, языке, религии. Деньги сформировали деятельную, амбициозную, заносчивую и немного вороватую «гельветическую» нацию.

Женева — колыбель русских революций, кузница их материалистического духа. Из этого европейского захолустья звонил по Российской империи «Колокол» А. Герцена и Н. Огарева. Помимо революционных прокламаций в Женеве издавались и непечатные «Русские заветные сказки». Революционный бастард чувствовал себя в этом городе как дома. Там набирались сил, отдыхали от России разномастные революционеры, террористы и реформаторы: марксисты, анархисты, народники. В окрестностях города в chateau Lenin временами проживал вождь октябрьского переворота.

Настоятель женевского собора Св. Петра хранит семейное предание о том, как его отец играл в футбол и пил пиво с Лениным. В ту пору для женевского шалопая участвовать в сходках коммунистов было все равно что испытывать оргазм. Владимир Ильич производил впечатление одержимого молодого человека, совсем не стесненного в средствах и неразборчивого в методах. Он много спорил и платил за всех. Вот такая семейная «история в горошек». Парадоксально, но Женева — мачеха вольтерианства и мать русского нигилизма, рабского подражания радикальной критике церкви и самодержавной деспотии «фернейского старичка». Франсуа Мари Аруэ был, как известно, большим оригиналом, ненавидел клерикализм и поэтому воздвиг в Фернее, в окрестностях Женевы, церковь, посвященную Богу, и только ему, намеренно обделив вниманием всех христианских святых. Копия этого храма, весьма похожего на большой курятник, чуть было не очутилась в Царском Селе, где по повелению страстной поклонницы Вольтера Екатерины Великой планировалось построить «Новый Ферней» — столицу российских еретиков. Сам Вольтер при этом сохранял некоторое интеллектуальное бескорыстие, поучая Санкт-Петербург и Женеву (Москва скорее всего интересовала писателя только как пример варварства, но, согласитесь, любой цивилизации варвар необходим для осознания собственного величия). Писатель нарочито, но неубедительно расхваливал Петра Великого в биографической дуэли с Карлом XII. Таких возвышенных помыслов, увы, не было у другого известного женевца — Лефорта, главного виночерпия Петра, яркого представителя славной когорты иностранных проходимцев, обосновавшихся при русском императорском дворе. На европейских вечерах у Лефорта Петр Великий постигал премудрости танцевального искусства, а между делом наслаждался «эстетикой погрома и запоя». Обе русские столицы хаотичны и анархичны по духу, они рьяно отрицают принцип верховенства права и безусловной ценности государства. И это их разительно отличает от законнической Женевы. Та действительно была настолько консервативной, пуританской и нетерпимой, что в ней не нашлось места не только Вольтеру, но и Жан-Жаку Руссо. Величайший сын Женевы и по сей день считается интеллектуальной элитой «перебежчиком», а Франция, давшая ему приют, — источником постоянной обеспокоенности. Швейцарцы в глубине души сомневаются в том, что Франция действительно демократическая страна, и чувствуют себя неуютно по причине угрозы бонапартизма и постоянной смены французских конституций, республик и империй.

Для современной культурной жизни Женевы характерны скепсис, обыденность, подражание, посредственность, «поэзия руин», броско раскрашенных граффити. Нищета женевского искусства пластически выражается как в пошлости и плоскости «социального оптимизма» фресок Мориса Барро и Карла Хюгина, размещенных в залах Дворца наций, так и в городской скульптуре. По сравнению с ней московская «баба с веслом» — шедевр коллективного изобразительного искусства. Видимо, сама гельветическая почва неблагоприятна для творчества духа, как, наверное, любое другое место на земле, напоминающее «дешевый электрический рай». Произведения социалистического реализма на женевских улицах служат дополнительным доказательством того, что успешное осуществление модели «развитого социализма» возможно не только в Москве и Ленинграде, но и на берегах Женевского озера. Женева — прекрасное место для того, чтобы разочароваться в Западе и возненавидеть Россию с ее столицами. Вместе с тем эпитафию этим мирам писать рано. В конечном счете, вопрос социального прогресса — дело вкуса. Особенно это справедливо по отношению к прогрессу в духовной сфере. Надо полагать, что в истории Москвы, Петербурга и Женевы были периоды как негативного прогресса, так и позитивного регресса. В этой связи можно утверждать: прогресс и регресс лишь иллюзии человеческого восприятия культурно-исторической действительности, историографические и политические мифы. Каждый город как социальная общность создает собственное историческое время, расставляет вехи, определяет ориентиры и идет по предназначенной только ему стезе. Пути Женевы, Москвы и Санкт-Петербурга временами сходятся, позволяя трем антимирам убедиться в своем родстве.

— Какой некрасивый мужчина, правда, Ингрид? Дай ему денег, пусть уйдет.

— Хельга, он не уйдет! Мужчина здесь работает барменом.

— Ты знаешь, у меня так болела голова вчера. Ингрид, ты слушаешь? Нельзя так много пить, нельзя совсем! Танечка, а эта Катрин, а? Просто блядь, извини, Сережа. Пришла к друзьям уже подготовленной, с таблетками! Разве так можно? Ой, Танечка, ты самая лучшая! Сережа, правда, Танечка такая хорошая? Она всем помогает… Вот, прикинь, Ингрид помогла устроить в Совет Европы. А какая красавица, Сережа! Вылитая Мона Лиза, когда с похмелья, правда? Какая здесь ужасная музыка…

— Сережа, ты плохо пьешь!

— А Толя, наш вчерашний друг, он прелесть! Ты знаешь, Танечка, мы, типа, потеряли машину, а он нашел и нас отвез в восемь часов утра и бросил, противный, сразу же убежал домой, пешком убежал… А жена у Толи просто блядь, Оля, извини, Сережа. Какой отвратительный мужчина!

— Хельга, я вчера потерял браслет… Было четыре — стало три…

— Ты что, дурак, Геннадий? Кто носит такие вещи на дискотеку? Совсем обалдел. Слушай, какая здесь кошмарная музыка.

— Андрюша, я хотел сделать тебе приятно…

— Да, Гена, голубь мой, голубой! Куда ты исчез, когда я танцевал там, обнаженный совсем? Противный… Сережа, когда вы ушли, мне так было плохо! Танечка, я лежал на подиуме в шубе совершенно один. Таня, правда, у меня красивое тело, а?

— Очень, Андрюша.

— Ах, как мы будем смотреться с Ингрид на свадебной фотографии! Но вчера был полный декаданс, конец века! А как все хорошо начиналось с выставки кошечек и дегустации вин! Еще и Кристина! Эта женщина с взрослым ребенком проездом в Кению. Боже, какая здесь музыка…

— Хельга, я скормил ей все таблетки…

— Сережа, ты плохо пьешь!

— Извините, мне пора ехать.

— Сережа, ты никуда не едешь. Правда, Танечка, мы его не отпустим? Ах, Танечка, какой мужчина — такой спокойный! Можно я застегну его верхнюю пуговку, а?

— Настоящий полковник!

— Так на Алешу Поповича похож! Голубая Русь! Вы любовники?

— Сережа, ты плохо пьешь. Можно тебя потрогать? Ты не думал об эпиляции, гривастый?

— Еще немного, и я останусь.