— Это один из аспектов, — сказал Сцевола. — Но не стоит слишком задерживаться на параллелизмах, особенно если они столь очевидны. Или ты подводишь к чему–то другому?

— Может быть, именно различия важнее всего, — сказала Моника. — Вот, например, мать Орка под каблуком у мужа, как и мать Джима. Но она красивая, сильная и способна оказать сопротивление. Правда, до определенного предела. Может быть, потом она взбунтуется и даже убьет Лоса. Твоя мать на это не способна, правда, Джим? Но, может быть, ты надеешься, что и она когда–нибудь воспротивится отцу. Это так, Джим?

— Откуда я знаю? — запальчиво ответил Джим. — Я же ничего не выдумываю, понимаешь? Все идет своим чередом, а не так, как мне бы хотелось!

Ненадолго настала тишина, только Мубер хмыкнул.

— Конечно! — сказал Сцевола. — Мы ведь тут не книги сочиняем, помните об этом. Здесь все по–настоящему. Происходят ли события у вас в голове или вне ее, все равно они существуют. Когда человек думает, это так же реально, как…

— Когда он пукает! — выпалил Мубер и согнулся пополам от смеха.

— Да, и то, и другое преходяще, но тем не менее реально в течение своего мига — будь то миг славы или миг вони, — сказал Сцевола.

— Да ведь миллионы отцов и матерей так или иначе похожи на моих земных родителей, — сказал Джим. — И в мирах властителей тоже есть такие. Что ж тут странного. Кончай психологию разводить, ей–Богу.

Брукс Эпштейн взял слово в первый раз за сеанс. Это был высокий, чернявый и тощий парень в толстых роговых очках. Хотя он тоже был с Золотого Холма, его не оскорбляли и не презирали так, как Шервуда. Отец Эпштейна тоже был раньше богат, но обанкротился и покончил с собой. У матери едва хватило страховки на то, чтобы поместить сына в Веллингтоновскую больницу.

— Психологию разводить? — сказал Брукс. — А разве мы не для этого здесь собрались?

— Мы здесь для того, чтобы вылечиться и стать здоровыми, а не сидеть и анализировать друг друга до полного развала, — ответил Джим. — Анализировать — все равно что разбирать что–то на части. Потом не соберешь. Как Шалтая–Болтая.

— Благодарю вас, доктор Фрейд, — сказал Эпштейн. — Но все–таки…

Когда сеанс кончился, почти каждый был зол на кого–то еще. Доктор Сцевола старался пролить бальзам на раны и охладить страсти. Но на сей раз его мягкость, рассудительность и стремление к компромиссу не возымели действия. Если одни пациенты были пока еще слишком застенчивы, чтобы задевать других, то другие проявляли излишнюю бойкость, и персонажи, которых они себе избрали, отличались надменностью и дурным характером. Психиатрам приходилось то и дело осаживать таких субъектов. И в то же время нельзя было слишком подавлять молодых людей, иначе они могли вырваться из–под контроля или утратить связь со своими фармеровскими образами.

Как бы драчливо и заносчиво ни были настроены иные участники группы, всех их объединяло одно. Их всех отличала низкая самооценка, калечившая их характеры. Одной из целей — труднодостижимых целей — терапии и было обретение самоуважения. Чтобы начать уважать себя, больные должны были на время стать кем–то другим.

Через несколько минут после сеанса Джиму сказали, что к нему пришел посетитель — Сэм Вайзак. Доктор Сцевола был занят, и разрешение нужно было спрашивать у доктора Тархуны. Он дал его по телефону, и Джим с нетерпением побежал в маленький холл, предназначенный для посетителей. Медбрат Дейв Герском стоял в дверях и наблюдал за ними.

Сэм встал со стула, когда вошел Джим. Он широко улыбнулся и пошел навстречу другу, размахивая руками. Они встретились на середине комнаты и обнялись. Джим был очень рад видеть Сэма, но невольно сморщил нос от его запаха. С тех пор как Джим лег в больницу, он каждый день принимал душ, а грязное белье передавал матери. Он ничего не сказал Сэму по поводу его немытого тела и грязной одежды. В конце концов, все, что было надето на Джиме пожертвовал ему Сэм. Если бы не щедрость друга, ходить бы Джиму в больничной пижаме, халате и тапочках.

Когда они разомкнули объятия, Сэм перестал улыбаться и тяжело опустился на стул.

— Джим, мне надо кое–что тебе сказать, кое в чем разобраться. Я тут задумал одну вещь, которая тебе не понравится. А может, и понравится, не знаю. Но я, как говорится, зашел в тупик. Хочу уехать и в то же время не хочу.

— Куда уехать?

— В Калифорнию. В Голливуд, если точно. Надо выбираться из этой поганой дыры, подмышки Вселенной. Дела у меня плохи. Хожу в реабилитационный центр для токсически зависимых, для наркоманов, как отец говорит. Суд покоя не дает. Судья говорит, что я должен выправиться и что он мне с пути сбиться не даст. Каждую неделю требует отчета от моих предков и от школы, а отчеты не больно утешительные. Я все еще хожу в двоечниках, хотя и лезу из кожи вон, чтобы исправить отметки.

Сэм прикрыл глаза пальцами и смотрел на Джима, словно через тюремную решетку С дрожью в голосе он продолжал:

— Джим, ну не могу я больше! Хочу убежать, исчезнуть, затеряться совсем в этой Калифорнии. Не знаю, что я там буду делать, скорее всего — на улице спать. Какое–то время, во всяком разе. Но гитару я возьму с собой. Может, устроюсь в какую–нибудь группу. А может, и нет. Хорошим музыкантом меня не назовешь, но ведь кучу рок–звезд это не останавливало. В общем, попробую. Все лучше, чем сейчас.