– Добрый день, дон Раймундо, – сказал надсмотрщик. – С чем пожаловал?

– Бог в помощь, Состенес, – отвечал старик, внезапно ощутив усталость. – Можно мне повидать дона Германа?

– Навряд ли, дон Раймундо.

– Если он занят, я подожду.

Лицо надсмотрщика стало совсем мрачным.

– Он не занят, он умирает.

Старик побледнел.

– Я знал твоего отца, Состенес. Он был верный человек. Мне очень нужно видеть дона Германа.

– Он никого не принимает, дон Раймундо.

Старика знобило, словно ему хотелось горячего кофе.

– Кофейку налить, дон Раймундо?

– Нет.

– Горячий!

– Скажи, что я здесь.

– Я скажу, но вы опоздали, дон Раймундо.

Раймундо Эррера был бледен как смерть. Состенес ушел. Старик схватился за голову и, словно голова эта чужая, стукнул ею об стенку. Шатаясь, он присел на камень. Из тумана проступали люди, терявшиеся в просторе пастбищ. Сквозь пелену слез неспешно шли стада. Когда колокол пробудил его от оцепенения, дон Раймундо ощутил, как печет солнце. Старуха в черном глядела на него гноящимися глазами.

– Хозяин тебя зовет.

Старик стряхнул свою печаль, поднялся, и женщина повела его за собой. Они пересекли двор, прошли под аркадами, миновали залу, поплутали по переходам. Наконец старуха указала какую-то дверь. Дон Раймундо постучался. Ответа не было. Он осенил себя крестный знамением и вошел. В креслах, у окна полутемной, пропахшей гнилыми яблоками спальни, куда едва сочился дневной свет, сидел иссохший, задыхающийся человек, ничем не похожий на гордого дона Германа.

– Я пришел, сеньор Минайя, – сказал глава общины.

– А я ухожу, Эррера, – отвечал помещик.

Дышал он все тяжелее.

– Да будет воля господня, дон Герман.

В глазах умирающего забрезжил страх.

– Ты за правами? – выговорил он.

– Чужого не прошу, дон Герман. Уговор дороже денег.

– Я его выполню, – сказал Минайя и с превеликим трудом позвал: – Сос-те-нес!.. Состенес, – повторил он. – У нас в кладовке стоит черный кожаный сундук. Ты его знаешь?

– Знаю, хозяин, – отвечал надсмотрщик.

– Там бумаги, они нужны сеньору… Они ему принадлежат… Он возьмет их… Ключ у меня в шкафу.

– Много мы вам должны, сеньор Минайя?

– Началось полугодие, – прохрипел больной. – За вами пятьсот солей.

Дон Раймундо Эррера поглядел на обломки былого величия и неспешно поклонился. Состенес отвел его на чердак, занимавший почти все место под крышей. Там, низко пригнувшись, они добрались до сундучка, обитого тисненой кожей.

– Вот он.

Состенес дал старику ключ и пошел вниз. Подождав, пока затихнут шаги, дон Раймундо открыл замок и поднял крышку. Золотое сияние омыло его. Ослепленный скорей удивлением, чем страхом, старик отскочил назад и, притаившись за мешками овса, подождал, пока яркое пламя, охватившее забытые бумаги, не станет мягким свечением. В испуге и радости понял он, что земельные права общины, проспавшие сорок лет на затхлом чердаке, не отсырели, нет – они сверкали, словно полчище светлячков. Немного успокоившись, он обернул дарственную, чтобы она не потускнела, черной клеенкой, положил на самое дно сумы и отправился домой. Очищения ради он решил не есть, пока не доберется до своего селенья. Тихо и мирно миновал он лощины Анамарая, и лишь сверкание снегов напомнило ему о том, как утомился, как истомился духом дон Амбросио Родригес, представитель общины (выборных в ту пору еще не было), когда, перед самой своей смертью, ускользнул от преследователей, спустился в поместье Минайи и, в последний миг, предложил молодому дону Герману лучшую сделку во всей его помещичьей жизни: сберечь земельные права общины Янакоча.

Остановилась не одна Чаупиуаранга. Остановились и реки Чинче-Эпифанио Кинтана сообщил, что река Монсеррат совсем задурила, даже поросла тростником. Сесилио Лукано пришел из Уараутамбо – его послали продать картошку в Серро – и рассказал, что их река превращается в болотце. Только тогда и заподозрили мы, что с водой, вернее – под водой, творится какая-то пакость. Не помню, кто сказал: «Не иначе, как вдова…» И то, вдова Фелис не впервые наводила порчу.

– Да, больше некому.

– Сколько месяцев из дому не выходит.

– Хворает она.

– Нет, она ездила потолковать к донье Виктории, в Ракре…

–. Она может быть сразу в двух местах, – сказал Хуан Роблес, – Как-то вижу, она собирает цветы в ущелье Уманкатай, а потом узнаю, что в тот же самый день, в тот же час Пастрана продавал ей в Ондоресе ламий помет.

Тут в беседу вступил Пастрана.

– Мы сами виноваты, – с укором промолвил он. – Зачем мы ее обидели? Пожалели ей мяса, теперь платим.

На последний мясоед, когда мы готовили царское угощенье, вдова прислала к нам Обалдуя и велела «поскорее отправить ей полную суму жареного мяса». А Исаак Карвахаль ответил: «Хочет мяса твоя хозяйка, пускай деньги дает!» Вспомнили мы об этом и опечалились. Я как раз и передавал этот ответ, и Обалдуи нехорошо усмехнулся.

– И с чего вы такие склочные? – сказал дон Раймундо Эррера. – Не надоест? С Леандро-Дурака пример берете?

– Вспомните, дон Раймундо, про семью Минайя.

И вы, глава нашей общины, сразу побледнели. Был полдень. Мы сидели на площади, пока солнце греет, а то совсем замерзнешь у нас, в горах. Тут наши пончо стали тонкими, как бумага, и мы втянули под них руки. При одном имени Минайя дохнуло стужей. Это из-за них, несчастных, вдова наводит порчу. А несчастье их в том, что они – дети Бальдомеро Минайи, который возил контрабанду и тайно торговал водкой, но это бы ничего, хуже другое – он приходился братом вдове.