Немного помолчав, словно для того, чтобы придать своим словам значимость, она продолжила:

— Жена русского посланника рассказывала мне, что детям императора взяли няню-шотландку: она в их семье уже девятнадцать лет. И к тому же у них множество гувернанток и учителей различной национальности. Кроме того, в царском дворце говорят по-английски и по-французски.

— И я… должна буду преподавать английский! — не отступала Полина.

— Ты будешь просто разговаривать на своем родном языке, — возразила ее тетка. — Жена посланника нисколько не сомневается в том, что тебе в России очень понравится.

— И сколько времени… я должна… там прожить?

Полине трудно было говорить — но и молчать она тоже не могла. Неведение казалось еще более страшным, чем неприятные истины. Но она с ужасом начинала думать, что ее заставят расстаться со всем, к чему она привыкла и что любит, и что она никогда не сможет вернуться обратно на родину.

Графиня равнодушно пожала плечами.

— А почему твое пребывание нужно ограничивать каким-либо сроком?

Наступило тягостное молчание. Собравшись с духом, Полина сказала:

— Мне очень жаль, тетя Кэтлин… но, хотя вы правы, говоря, что это — уникальная возможность посмотреть мир… я предпочту… остаться в Англии. Право, если я… вам мешаю… у меня ведь есть немного денег… Я могла бы поселиться с кем-нибудь из родственников, пока не придумаю для себя… какое-то другое занятие.

— И что это, по-твоему, будет за занятие? — едко осведомилась графиня.

Полина гордо подняла голову.

— Если уж я должна работать, тетя Кэтлин, так я предпочту делать это в Англии.

— Ты хочешь, чтобы люди говорили, будто я не захотела о тебе заботиться? — возмущенно воскликнула графиня. — Ты, кажется, забыла об одной вещи, Полина. Твой отец умер, и опека возложена на меня. Раз я решила, что ты едешь в Россию, значит, так оно и будет!

Полина собиралась было твердо заявить, что откажется ехать, — но в этот момент вспомнила, что до замужества должна оставаться под опекой тетушки Кэтлин. И в качестве ее опекунши графиня Ротбери имела право делать с ней все, что ей заблагорассудится.

Графиня, похоже, поняла, что Полина сдалась, и сказала чуть мягче:

— Не будь упрямой дурочкой. Я сделала для тебя все, что могла: у тебя теперь настоящее приданое из самых лучших магазинов и модных салонов. Так что в качестве благодарности не устраивай мне сцен, а отправляйся в Россию, как тебе сказано.

— Когда вы покупали мне все эти наряды, за которые я вас… так горячо благодарила… вы… именно это и планировали?

Ее тетка ничего не ответила, но по ее лицу Полина поняла, что именно так и было.

Немного помолчав, девушка спросила:

— И… когда же я… должна буду ехать?

— Твою поездку устроит русское посольство. Насколько я понимаю, ты на британском корабле поплывешь до Стокгольма, а там пересядешь на русское судно, которое и доставит тебя в Санкт-Петербург.

Полина ничего не сказала, и, немного подождав ее ответа, графиня проговорила:

— Ах, бога ради, нечего дуться! Ты должна была бы благодарить меня за то, что я для тебя сделала. Неужели у тебя совершенно нет тяги к путешествиям, любви к риску? Кто знает, что тебя ждет? Может, ты найдешь там свою судьбу?

Полина опять ничего не ответила.

Молча поклонившись, она покинула покои графини. Девушка погрузилась в невеселые размышления. Только оказавшись в своей спальне, она тяжело села на край кровати: ноги у нее подгибались. Она уткнулась лицом в ладони.

Дело заключалось не в том, что у нее не было тяги к путешествиям или любви к риску. Они с отцом часто мечтали о том, как, будь у них деньги, они познакомились бы с Францией, посетили бы греческие острова или, может быть, хоть немного посмотрели бы Африку.

Но ехать в Россию одной, расстаться со всем, что окружало ее с самого рождения! Хоть Полине и было стыдно, но она вынуждена была признать, что ей просто страшно.

Россия никогда не внушала ей особого интереса — несмотря на то, что ее мать была очень дружна с ее русской крестной, в честь которой назвала свою дочь. Все, кто впервые встречался с Полиной, говорили о том, какое у нее странное и красивое имя.

Теперь она решила, что отсутствие ее интереса к России и всему, что с ней связано, было неким предчувствием будущего — как и ее нелюбовь к своему необычному имени. А то немногое, что она все-таки знала, не внушало никакого оптимизма.