В жюри сидело еще несколько учителей, представитель от гороно и представитель от райкома комсомола Дина Георгиевна, строгая и со значком. Все младшеклассники в основном читали «У Лукоморья дуб зеленый…», и я, теребя белый форменный фартук, с нетерпением ждала своей очереди, чтобы показать всем. Всем!

Наконец ведущая выкрикнула мою фамилию, я бодренько подскочила к столу жюри, закинула руки за спину, выставила вперед правую ногу, многозначительно сдвинула брови и завыла мрачно и басом (тут нужно еще учесть, что до определенного возраста я отчаянно грассировала): «Как молодо-о-ой повеса ждет свида-анья с какой-нибудь газвг-г-г-атницей лукавой иль ду-у-угой, им обманутой…»

«Пушкин» проснулся и посмотрел на меня недоуменно, а Берта Иосифовна наклонила голову к столу, то снимая, то надевая очки — и, наверное, плакала, потому что ее плечи тряслись, она всхлипывала и вытирала слезы носовым платком. Видимо, ее очень проняло. Воодушевленная, я стала рубить рукой воздух и вещать еще оглушительней и торжественнее.

Это был мой звездный час. Я показывала в лицах и скупого рыцаря, и несчастную вдову, и ее безутешных малюток; я подвывала, хрипела и взрыкивала: «Я цаг-гствую… но кто вослед за мной пгиимет власть над нею? Мой наследник! Безумец (тыркнула я указательным пальцем с чернильным пятном в представителя гороно), гасточитель молодой, газвгатников газгульных собеседник! Едва умгу — он, он! сойдет сюда!..»

С Бертой Иосифовной творилось что-то невообразимое. Теперь она уже кашляла и не могла поднять голову от стола. Следом за ней, проникшись волшебными строками в моем исполнении, разрыдался представитель гороно: его тоже стало трясти, и он закрыл лицо руками. Ну а потом залихорадило все жюри. И «Пушкина», и учителей, и комсомольского представителя Дину Георгиевну со значком.

Я торжествовала. Правда, единственное, что не давало мне возрадоваться победе окончательно, было бледное, вытянутое лицо моей мамы в зрительном зале.

На подведении итогов мне вручили приз. За смелость… И все. И все!..

С тех пор — никаких конкурсов. Никаких!

Дедушка мой был необоснованно убежден в неотразимой, невероятной красоте своей внучки. Поэтому не пускал меня по вечерам гулять с подружками. Куда?! Что вы?!

— Сиди дома, — приказывал он. — Из-за тебя же стрельба начнется. Сиди дома.

Дедушка мой, Зиновий Соломонович, которого в 1917 году родители пытались вывезти за границу в корзинке, но на последний пароход не попали, в идеале хотел бы, чтобы я в свои тринадцать лет носила гимназическую форму и косы, не ленилась, тайком читала Чарскую, приседала в глубоком реверансе перед венценосными особами и была «всегда скромна, всегда послушна, всегда как утро…». У бабушки, коренной одесситки, запросы на мой счет были попроще: снять эти ужасные «бруки» (предмет моей гордости — «Левис»), надеть платьице, фартук и идти на балкон рубить рыбу.

— И причешись, — делали замечания оба. — Причешись! Я тебе сейчас покажу Битлы, такие Битлы тебе покажу! Будут тебе Битлы!..

Ну и что они могли мне показать? Деда, как махатма Ганди, носил свою вставную челюсть в складках одежды. Поэтому не всегда можно было понять его отношение к Битлам. А бабушка, уставшая со мной бороться, однажды, опираясь на библейскую мудрость, объявила, что я сама наконец должна научиться определять, где «семачки», а где «лушпайки».

— Иди на веранду рубить рыбу, — добавляла она.

Эта рыба!!! Ну почему! Ну почему ее надо было рубить только топориком, я вас спрашиваю? Ну почему?!

Однажды случилось. Пользуясь отсутствием бабушки, я быстренько наладила на краю стола мясорубку, и только начала свое подлое дело, как на веранду вошел дедушка. И знаете, как он меня назвал?

Я, конечно, обиделась. Очень обиделась. И вечером настучала бабушке, что деда назвал меня… Он назвал меня… Развратницей!

— Ты этого не видела! — кричал деда бабушке. — Ты не видела. Как она… рыбу… На мясорубке… Зато все соседи видели. Причешись! — попутно рявкнул он мне. — И теперь все знают, что моя внучка — лентяйка и развратница!

— Опя-а-ать!!! — завопила я.

Какая бабушка вытерпит слезы своей внучки, даже если они неправедные. Бабушка быстро перебежала в мой окоп и набросилась на дедушку. Она вспомнила, что он не починил замок в ванной. И топорик для рыбы затупился. И не рубит. И есть ли в доме хозяин, чтобы этот топорик наточить, и почему до сих пор валяются эти проклятые рога!

Все. При упоминании рогов они забыли обо мне. Можно было натягивать джинсы и уходить гулять. Но я знала, что после того, как они там наругаются всласть, надо будет накапать им в их рюмочки. Деду — от сердца. Бабушке — от печени. Из одного и того же пузырька.

Рога — это отдельная история. Рога винторогого козла привез деду из экспедиции какой-то его бывший студент. Деда хотел прибить их в прихожей вместо вешалки. Но бабуля сначала предложила переступить через ее бездыханное тело, а потом уже вешать этот позор у всех на виду. Рога бабуле не нравились. Во-первых, они на что-то смутно намекали. Потом, они собирали пыль и валялись в неподходящем месте. А недавно на них сел старинный друг семьи доктор Кальт, близорукий и рассеянный, когда пришел измерить бабуле давление.