— Могу вам сказать доверительно, анализ у меня на редкость…

Тут администратор с некоторым подозрением вскинул взгляд на Марка, — может быть, тут никакой не розыгрыш — просто Бернес заговаривается…

— И учтите, — продолжал шептать Марк, — я это говорю только вам, потому что вас интересует мое здоровье. Другому я никогда бы этого не сказал…

— Пустите! — вдруг испуганно завизжал администратор. — Пустите меня! Я опаздываю на съемку…

Он пытался вырваться, но Бернес держал его уже не только за пуговицу — второй рукой он схватил собеседника за плечо и не отпускал.

— Я вам так благодарен, что вас интересует мое здоровье, это ведь не часто встречается — такой интерес. И я рад, что могу вам сообщить такие хорошие сведения. Нет, правда, вы себе даже не можете представить, какой у меня анализ…

— Спасите! Товарищи, спасите! — закричал администратор, с ужасом глядя на Бернеса, который явно сошел с ума. — А вы чего смотрите?! — кричал он мне. — Держите его!

— Не понимаю, — сказал я, — чего вы нервничаете? Вы спросили Марка Наумовича о здоровье, и он вам отвечает.

Тут рыжий рванулся изо всех сил, оставив в руке Бернеса пуговицу вместе с клочком пиджака.

— Этот уже про здоровье вряд ли будет спрашивать, — задумчиво сказал Марк, — но как быть с остальными миллионами?..

В зимний, кажется, декабрьский день 1937 года мы стояли на остановке троллейбуса.

Ленинград был первым городом, где троллейбусы появились, и они все еще казались новинкой.

Народу на остановке скопилось довольно много. Когда в морозном тумане возник вагон, мы попрощались — Бернес уезжал, я шел домой.

Стоя на остановке, мы о чем-то поспорили. Не помню, о чем именно — кажется, о каком-то пустяке.

И, прощаясь, Марк еще что-то договаривал, какие-то аргументы. Именно из-за этого он замешкался, публика кинулась в открывшуюся дверь, и перед Бернесом она захлопнулась. Как он ругал эту бездушную проклятую механизацию, это «наступление бесчеловечного века»!

Ждать следующего троллейбуса Марк не стал и пошел пешком.

Я возвратился домой, но через полчаса услышал в телефонной трубке дрожащий голос, не сразу даже поняв, что звонит Бернес.

Он был чем-то потрясен и говорил бессвязно. Я переспрашивал, он объяснял мне что-то о троллейбусе, и постепенно, слово за слово, становилось понятно, какая произошла трагедия.

Не попав в ушедший троллейбус, Марк пошел пешком в том же направлении. Через два квартала, там, где троллейбус должен был сворачивать налево по набережной Фонтанки, стояла толпа, слышались пронзительные сигналы подъезжавших машин «скорой помощи», милиции, пожарных.

Троллейбус, тот самый троллейбус, в который не удалось попасть Бернесу, дойдя до Фонтанки, не свернул, а с ходу, разломав каменную ограду, свалился в Фонтанку и ушел под лед.

То ли заклинило руль, то ли что-то случилось с водителем.

Позже стало известно: спасти не удалось никого, в этом троллейбусе погибли все.

Это случилось за несколько лет до смерти Бернеса. Давно уже стал Бернес знаменит. Его голос, его песни знала вся страна.

Но — то ли всерьез, то ли из некоторого артистического кокетства — он отмахивался, когда заходила речь об его известности.

Однажды, летним вечером, он вошел в кафе «Националь» со странным парнем. Высоченный, широченный, угловатый малый шел за Бернесом, неловко пробираясь среди танцующих. Он все повторял сиплым голосом: «Извиняюсь, извиняюсь».

На нем был кургузый пиджак, брюки с напуском заправлены в сапоги.

Протолкавшись наконец к столикам, Бернес подвел парня ко мне:

— Ты один?

— Один.

— Знакомься.

— Александр, — прохрипел малый, подавая мне твердую и грубую, как неотесанная доска, громадную лапу.

Сели. Под Александром угрожающе затрещал тонконогий стул. Виновато посмотрев на Марка, парень встал, заменил стул и осторожно сел.

Заметив Бернеса, к нам стали подходить официантки:

— Здравствуйте, Марк Наумович.

— Давно вы у нас не были. Куда же вы теперь ходите? Мы ревнуем.