Все может быть. Поплавский собрал в одном месте продукты, какими располагали солдаты, и определил суточный рацион, на неделю растянув запасы. Паек вышел такой скудный, что в первые же два дня пришлось подтягивать пояса до самых последних дырок.

Вместе с солдатами в пещеру пошла и собака. Рыжик все время держался около Поплавского. Если он сидел, собака лежала рядом, опустив длинную морду на вытянутые лапы. Он вставал, и Рыжик поднимался. Из своего скудного пайка младший лейтенант выделял какие-то крохи Рыжику, и тот аккуратно слизывал с ладони хлебные крошки и тонкие волокна тушенки.

В пещере было темно, свет из узкой входной горловины почти не проникал, но зрение у солдат настолько обострилось, что они передвигались, брали и клали на место предметы безошибочно.

Лица людей в пещерном сумраке не различить, но Поплавский почти всех ясно представлял себе и понимал даже лучше, чем там, на поверхности земли. Скуластый, узкоглазый ефрейтор Косенков был его первым помощником. Он выполнял тяжелую и безрадостную обязанность начпрода, сменял часовых, сам, никому не доверяя, кормил старшего сержанта Жежеля.

Большой симпатией проникся парторг к братьям Семеновым. Старший — Вячеслав — был молчалив и медлителен, носил пышные усы, и если не спал и не ел, то тихо напевал какие-то простые мелодии без слов.

— Что это вы все время напеваете? — спросил у него Поплавский.

— А так, — ответил Вячеслав, — что в голову приходит.

— В нем музыка с детства живет, — пояснил младший Семенов — Константин. — Всегда что-нибудь поет. У нас на фабрике руководитель хорового кружка даже записывал его песни. Талант, говорил, у Вячеслава музыку сочинять.

Константин тоже носил усы, но закручивал их колечками вверх. И весь он был словно подкрученный — франтоватый, шустрый, говорил торопливо, с шуточками и сам первый своим шуткам смеялся. Константин и в пещере не унывал и голодный шутил и смеялся.

Казак Козюркин как-то недовольно сказал ему:

— И чего смеешься? Сидим в мышеловке, с голоду подыхаем, а ты все хи-хи-хи да ха-ха-ха.

— И ты смейся, — посоветовал Семенов, — полезно: в смехе есть витамины.

И сам засмеялся своей шутке.

Козюркин был тот самый парикмахер, что брил комбата, когда Поплавский пришел разговаривать о сверхштатной кухне. Младший лейтенант накрепко запомнил его пухлые ручки с остроконечными пальцами, а вот лицо вызвать в своем воображении не мог. Не запомнилось оно, вылетело из памяти, будто человек вовсе не имел лица.

У обитателей пещеры было много, чересчур много свободного времени, и Поплавский всячески старался занять его, чтобы пореже оставались пластуны наедине со своими мыслями.

В этой глухой темной пещере Поплавский, пожалуй, впервые так ясно и отчетливо понял, что парторг — это не должность, а нечто большее, и для того, чтобы им быть, надо иметь моральное право. Не парить над людьми, а жить с ними, не повелевать, а убеждать — силой правды, которая дает самую непререкаемую и неколебимую власть — власть над человеческими сердцами.

Михаил Поплавский никогда не чурался людей, но и не испытывал острой потребности постоянного общения с ними. Он даже любил побыть наедине с самим собой, подумать, не торопясь, в тишине. Были люди, которых он называл друзьями, но если обстоятельства разлучали их, не томился, не тосковал и вполне мог жить без этих своих друзей. До войны судьба не подвергала Поплавского серьезным испытаниям. Учился в институте, работал в театре, окруженный людьми симпатичными и умными. Его уважали, считали способным, принципиальным режиссером, имеющим свои взгляды на театр, на искусство. И он проводил в жизнь эти свои взгляды, которые как-то не расходились со взглядами других признанных мастеров. Поплавскому не приходилось драться за свои взгляды, за него это раньше сделали другие.

Долгими ночами в пещере, кутаясь в шинель от знобящей сырости, младший лейтенант перебирал в памяти прошлую свою жизнь и удивлялся, как она бедна событиями, которые подготовили бы его к тем деяниям, какие выпали ему на долю сейчас. И в то же время он не мог сказать, что не готов к ним. Бремя ответственности за людей, за их души и совесть не согнуло его, наоборот, вызвало к жизни такие силы, каких Поплавский в себе и не подозревал. Он не боялся гитлеровцев, тех, что стерегли выход из пещеры. У него не было страха за свою жизнь. Но об тревожился за людей и постоянно думал о них, об их судьбе. Пластуны чувствовали это, и ему, как никогда раньше, легко было с ними разговаривать.

Поплавский прилично знал немецкий язык и, чтобы занять время, предложил заниматься языком. Сначала предложение это вызвало недоумение даже у Косенкова.

— Зачем нам ихний язык-то, — сказал ефрейтор, — договариваться нам с ними не о чем.

— Нам он и так досконально известен, — присоединился Семенов-младший, — «хальт», «цурюк», «шнель-шнель». Вот и весь их язык. Ну еще там «хенде хох» для ясности.

А Козюркин высказался в том смысле, что, может, завтра всем будет крышка и незачем голову забивать какими-то еще занятиями.