Если разбить куриное яйцо, мы увидим на его желтке точечку, обращенную к солнцу яйца — под скорлупой каждого яйца есть маленькая круглая полость, которую народ называет солнцем, — так вот именно эта точечка и есть тайный знак жизни яйца, обращенный прямо к его внутреннему солнцу. Голосистое кукареканье петуха, красный гребешок и сережка, роговая шпора, красное и золотое перо в хвосте — все это хранится в точке желтка, чтобы быть переданным следующему петушку; со своей стороны он тоже поставит точечку, чтобы она несла дальше красное и золотое перо, роговую шпору, красный гребешок и серьгу, как и голосистое петушиное кукареканье. Чем больше я стараюсь навести в своих воспоминаниях какой-то порядок, выстроить их в определенной гармоничной последовательности, тем большую я создаю сумятицу и уже не могу извлечь из них ни одной стройной мысли, ни одного урока, поэтому я буду рассказывать все подряд, так, как оно было, в тайной надежде, что каждый отдельный факт содержит в себе какую-то мысль и что совокупность этих фактов даст необходимую читателю идею.

Я хотел бы начать со светлой картины с лошадьми — на небе заря разгорается, а по полю скачут конь к коню, богатырь к богатырю, посередке сам царь Иван Шишман, за ним копья колышутся, а за копьями песенный фон; я хотел бы вдохнуть в эту картину движение и энергию, чтобы она, как ветер, промчалась перед глазами, разбудив мою фантазию, и чтобы я, сидя на стуле и нанизывая букву на букву, слово на слово, знак на знак, почувствовал, как я медленно приподнимаюсь на стременах; но я не успеваю приподняться на стременах, потому что налетевшие кони сбивают меня наземь, потому что обозная лошадь, погружаясь в трясину, отчаянно зовет меня (впрочем, она зовет всех); упавшая в колодец собака воет так, словно сама земля под ногами воет собачьим голосом; сердитый перепел шебаршится в углу и, недовольно бурча себе под нос, идет по квартире искать воду. Ярость охватывает пишущего, перо его зеленеет, сталь становится острой и злой, воспоминания постепенно отступают, безмолвно и глухо, лошади плавно несутся по воздуху, напоминая, что слово нам дано, чтобы говорить, а не для того, чтобы неясно бурчать себе под нос.

Очень часто, стоит мне взяться за перо, передо мной, словно рожденные дымом или земными испарениями, возникают лошади на зеленом пастбище, сами подобные теплому туману; они смотрят на меня и ждут. Хромой человек, сжимая в одной руке шапчонку, а в другой — кнут, наискось пересекает пастбище, паровоз, гудя, идет по желтым подсолнухам, старый священник в епитрахили возвышается над подсолнухами, как в вознесении господнем. Промеж лошадей, возносящегося священника и хромого с кнутом покачивается без сил пупырчатая жаба, а глухонемая девочка уставилась своими черными глазами мне в глаза.

Глухонемую девочку, которая уставилась мне в глаза своими черными глазами, звали Ольга. В раннем детстве меня напугала собака Брайно-огородника, я долго не мог говорить, был почти немой, и, так как другие ребята избегали нас и не принимали в свои игры, мы с глухонемой девочкой повсюду ходили вместе, а за нами обычно плелась собака. Сначала я кидал в нее камнями, но потом стал жалеть, иногда подкармливал хлебом и даже похлопывал по лбу, когда замечал в ее глазах тоску. Девочка была старше меня, она взяла меня под свое глухонемое покровительство и отвечала проявлявшей к нам полное безразличие ребятне таким же безразличием. Она могла издавать только глухие звуки, которые клокотали у нее где-то в груди, словно в ней сидело еще одно живое существо; существо это, поскуливая, молило выпустить его на свободу, дать ему порадоваться ослепительному свету солнца, но оно так никогда и не увидело ослепительного света и навсегда осталось жить в девочке, как крот вечно живет в подземном мраке и только поднимает кое-где свои кротовьи домики, напоминая нам, что он существует, что не мы одни живем на этой земле.

В отличие от Ольги я мог произносить отдельные слоги и видел отчетливо каждое слово, но спотыкался о буквы. Когда я пытался говорить или произнести хотя бы одно слово, первая же буква вставала передо мной непреодолимой преградой, она была точно высокий забор из гладко обструганных и плотно сбитых досок, — по нему не вскарабкаешься, чтобы перескочить на другую сторону; надо ползти как муха, чтобы добраться до верха, но мы-то не мухи, и наши постолы из свиной кожи так и соскальзывают с гладких досок.

Это было мучительно и непреодолимо, и мало-помалу я стал испытывать перед каждой буквой страх и ужас, они оживали в моем воображении, обступали меня со всех сторон, гладкие и неприступные или зияющие, как бездна — в эту бездну можно было свалиться каждое мгновение. Так мечется попавшая в бутылку оса, пока не подыхает в конце концов, поджав лапки и скорчившись на дне бутылки.

День шел за днем, буквы сломили меня, я отвернулся от них, замолк, и ребята перестали меня дразнить. Раньше они всегда требовали, чтоб я сказал «ракитник», и тогда они примут меня в игру, или чтоб я разул одну ногу и показал им шестой палец на ноге, потому что на одной ноге у меня было шесть пальцев. Я не разувался и не говорил «ракитник», а убегал от них и шел играть с глухонемой, вернее, это она играла какими-то лоскутками, мастерила из них кукол, а я сидел у ее ног, как скомканная газета — ни я не могу читать, ни меня нельзя прочесть, — а между нами сидела собака и тоже молчала, словно мы все трое были глухонемые.

Мы с глухонемой были соседями, дома наши стояли рядом, оба очень старые, и в обоих ни единой прямой линии, словно строили их не топорами и пилами, а вручную. Они стояли еще с турецких времен, в них были огромные каменные подвалы, над подвалами по две низких комнаты с очагом посередине, а над очагом свисала железная цепь. Если дом глухонемой чем и отличался от соседних, то это была выбеленная известкой труба, а на трубе — гнездо аиста. У нашего дома трубы не было, дым пробивался прямо сквозь турецкую черепицу или выходил через открытые окна и двери. Несмотря на дым, в черепице гнездились осы, по чердаку всю зиму бегали мыши, таскали кукурузу и орехи и заполняли добычей свои бездонные норы. Дом был такой дряхлый, что через несколько лет он сам начал распадаться: первой рухнула более длинная стена, выходившая на главную улицу, так что некоторое время дом простоял как театральная сцена, и прохожие могли видеть внутреннее его убранство, и людей, и обстановку — две кровати, грубо вытесанные топором, квашню, жестяную печку, полки, пачки контрабандного табака, стенной календарь, корыто, низенький трехногий столик, прислоненный к стене, свисающую с потолка керосиновую лампу, несколько кувшинов, закопченные медные кастрюли и одно луженое ведерко.

Дед мой всю жизнь грозился выкопать во дворе колодец, но так и не исполнил своей угрозы; воду мы носили со двора глухонемой. Дворы у нас тоже были почти одинаковые — плетеная клеть для кукурузы, навес, свинарник и курятник, навозная куча, сарай да загон для овец. Все это летом тонуло в тени яблонь, дикой сливы, грушевых деревьев, айвы, зарастало бузиной и крапивой; все лето в бузине и крапиве пищали заблудившиеся цыплята, свирепые наседки дрались со свирепыми кошками, оранжевые ласки шмыгали по замшелым каменным оградам или торчали там, выгнув шею, как это делает одна только ласка — животное дикое, кровожадное и мстительное: мало ему того, что оно истребляет цыплят, оно еще, если вы его оскорбите, исхитрится и тайком плюнет в ваш кувшин, как мне рассказывали старые люди. Не знаю, так ли это на самом деле, но я слышал это от старых людей и то, что слышал, передаю читателю, оставляя достоверность рассказа на совести старых людей. Собаки, посаженные на цепь, бдительно охраняли это дворовое запустение.