Словосочетание «идеальный шторм» в смысле «уникальное стечение неблагоприятных обстоятельств» еще никто не применял, но я оказался в эпицентре.

— Разве можно следовать гуру? — спросил один мой знакомый. — Я бы ни за что не доверил никому собственную жизнь!

А кое-кто отводил глаза, и было видно, что им неловко за меня. Слово «гуру» для американцев было синонимом слова «шарлатан». Дома — на берегу Ганга, со спутанными волосами, в отрепьях, с кружкой для подаяния — гуру были на месте. Но когда они перебрались на Запад, с ними что-то случилось. Здесь гуру возглавили секты. Они практиковали разные нечестные психологические трюки и беззастенчиво промывали мозги своим последователям — а те понимали это только потом, гораздо позднее, чем по доброй воле опустошали бумажники. Духовные учителя из Индии запятнали свою репутацию, и к ним относились с глубоким подозрением, хотя не все говорили об этом вслух. А запятнанная репутация — это трагедия. Махариши уже нет; в некрологах, напечатанных в феврале 2008 года, его называли «великим мудрецом», хотя на самом деле «Махариши» — это просто имя, которое означает «великий мудрец», а лично я, когда думаю о нем, заново переживаю всю гамму чувств, связанных с гуру как явлением. Этот человек десять лет занимал в моей жизни такое важное место, что было бы только справедливо говорить о нем вне контекста моих эмоций. В современный мир пришло нечто очень важное.

Махариши Махеш Йоги начинал как своего рода культурный курьез — одинокий монах-индус, поставивший себе цель научить медитации все человечество, — а остался в истории как культурный курьез совсем иного рода, человек, который когда-то был гуру «Битлз». Цели своей он почти что достиг. В шестидесятые годы трансцендентальную медитацию изучали на Западе миллионы. Махариши был знаменит и через много лет после отъезда Ливерпульской четверки — а они свернули лагерь, едва подышав разреженным воздухом Гималаев, где обитал тогда гуру. Искренним искателем духовной истины и негласным последователем гуру остался только Джордж Харрисон.

Махариши обязан своей известностью двум обстоятельствам. Он был настоящий гуру, который по мере сил развеивал тьму в том смысле, какой несет это слово на санскрите, он искренне желал добра человечеству, невзирая на острословов, обозвавших трансцендентальную медитацию «духовным “Макдоналдсом”», и карикатуристов, превратившим белобородого старца в поп-клише. Однако от искренности не было бы никакого толку, не будь Махариши одаренным преподавателем древней индийской традиции. Многие туристы, приехавшие просто поглазеть, уезжали глубоко тронутые тем, что он рассказал им о личности и духовности. Миллионы «бэби-бумеров» обязаны медитации не меньше, чем ЛСД: и то, и другое позволяло достичь измененного состояния сознания. И это сходство оказалось фатальным. Если «кислота» делала из человека изгоя, наркомана, которому не было места в приличном обществе, значит, и учение гуру так же порочно.

Однако я еще не стал американцем до такой степени, чтобы слово «гуру» казалось мне подозрительным. На сторонний взгляд я был просто задерганным врачом-трудоголиком, которому нужно было подобрать альтернативу виски и сигарете. О трансцендентальной медитации я прочитал в книге, поэтому в октябре 1980 года мне не так уж срочно требовалось найти в Бостоне духовного учителя, чтобы показать мне основы. Но с культурной точки зрения у меня сохранились воспоминания о том, какое впечатление на меня произвела поездка к святым с дядей Соханом Лалом, коммивояжером, торговавшим снаряжением для хоккея на траве. Дядя относился к своим экскурсиям крайне просто и прагматично. Ему нужен был даршан — благословение святого человека, а для этого достаточно было просто посмотреть на него. Однако мальчишке-непоседе все виделось иначе. Для меня полуобнаженные тела и свалявшиеся длинные бороды не были экзотикой. Я видел подобное каждый день. Меня поражало другое — атмосфера напряженности, окружавшая святых.

Присутствие святого — настоящего святого — мгновенно меняет человека. Кажется, что все кругом замирает — и при этом вибрирует от избытка жизненных сил. Мысли успокаиваются, достигаешь состояния внутренней тишины. А тело словно бы становится в два раза живее. Похоже, мой дядюшка пристрастился к подобного рода ощущениям, словно к наркотику. А я соприкоснулся с ними лишь мимолетно — однако понимал, что стоит мне изучить трансцендентальную медитацию, и все изменится. Начиная с середины восьмидесятых мне довелось близко дружить с Махариши. Каждый раз, когда позволяла медицинская практика, я примыкал к его узкому кругу, члены которого в те годы часто подолгу жили в Вашингтоне: организация последователей трансцендентальной медитации купила там гостиницу на Эйч-стрит и сделала из нее медитационный центр с проживанием.

Если мне не нравились гуру, выдающие себя за богов, в данном случае все было не так. Махариши не требовал никакого поклонения. Он подчеркивал, что его нельзя считать религиозным деятелем: он — учитель высшего сознания. Когда его спросили, нужно ли почитать гуру, он дал примечательный ответ:

– Нет, правильно относиться к гуру открыто. Принимайте то, как он говорит вам правду, даже если для вас с вашим привычным образом мышления это выглядит очень странно.

У меня сохранилось много воспоминаний, но самое яркое из них вот какое. Во время визита в Индию в 1991 году Махариши тяжело заболел каким-то загадочным недугом. Я сразу заподозрил, что у него что-то с сердцем, и посоветовал Махариши обратиться к моему отцу. Тот велел Махариши мчаться в Англию и срочно ложиться в больницу. Вскоре я уже стоял у дверей в приемный покой Лондонской кардиологической больницы и смотрел, как «скорая помощь» лавирует в пробке, воя сиреной. Не успела она подъехать к порогу, как один из сопровождающих врачей выскочил наружу, подбежал ко мне и сообщил, что Махариши скоропостижно скончался. Я бросился в машину, подхватил Махариши на руки — он был маленький и хрупкий — и потащил его на руках, лавируя среди машин.

В больнице я положил его прямо на пол и вызвал кардиореанимацию. Прошло несколько минут, и его оживили при помощи искусственного дыхания и непрямого массажа сердца, подключили к аппарату искусственной вентиляции легких и срочно отправили в реанимацию. Врачи поставили ему кардиостимулятор. В этот сложный период именно мне пришлось заботиться о Махариши — после больницы я забрал его в сельский домик неподалеку от Лондона и там ухаживал за ним. Вскоре стало понятно, что к болезни он относится с полным равнодушием — а поправился он поразительно быстро. В больнице предсказывали, что проблемы с сердцем останутся у него на всю жизнь, однако ничего подобного не произошло. Несколько месяцев спустя Махариши вернулся к своим круглосуточным трудам; спал он по три-четыре часа, не больше. Как-то раз я подошел к нему и напомнил, что пора принимать лекарства, а он ответил мне ехидным взглядом, в котором я отчетливо прочитал: «Неужели ты считаешь, что я — это мое тело?» Для меня это был очень важный момент: меня натолкнули на мысль, что такое высшее состояние сознания.

Махариши считал, что он был всего на волосок от того, чтобы радикально изменить мир — ближе, чем в силах человек, далекий от политики и не ведущий войн. Он был уверен, что спасти человечества от гибели может только развитие коллективного сознания. В этом смысле он был первым, кто заговорил о переломных моментах и критической массе. Если бы достаточно много людей занималось медитацией, то стены невежества и ненависти пали бы, подобно Берлинской, считал Махариши. Именно это было центральной идеей его учения на пост-битловском этапе его долгой карьеры — а скончался он мирно, в девяносто один год, в тихом голландском городке; последователей у него стало куда меньше, но оптимизм остался прежним.