Как по команде, Мэтью открывает ящик стола и достает плоский кусок стекла.

— Это планшет, — поясняет он.

Мэтью дотрагивается до него пальцем, и на нем появляется изображение. Он протягивает планшет мне. Он тяжелее и прочнее, чем казался на первый взгляд.

— Не беспокойся, его очень сложно разбить, — улыбается Дэвид. — Наверное, сейчас ты бы хотела вернуться к своим. Мэтью, не могли бы вы проводить мисс Прайор обратно в отель? Мне еще нужно кое-что сделать.

— А мне, значит, нет? — притворно возмущается Мэтью и подмигивает мне. — Шучу, сэр.

— Спасибо, — говорю я Дэвиду, прежде чем он уходит.

— Не за что. Если у тебя возникнут какие-то вопросы, можешь смело обращаться ко мне.

— Ну что? — произносит Мэтью.

Он высок, примерно одного роста с Калебом, и его черные волосы взъерошены как-то по особому. Похоже, он потратил бездну времени на то, чтобы добиться впечатления, будто только что встал с кровати. Под темно-синей формой он носит обычную черную футболку. На шее болтается черный шнурок, когда Мэтью глотает, шнурок двигается вместе с кадыком.

Мы спускаемся вниз. Народу в коридорах поменьше. Кто-то отправился на завтрак, а кто-то вернулся к работе. Похоже, они здесь спят, едят, трудятся, заводят семьи и детей, живут и умирают. И это место моя мать когда-то звала своим домом.

— Мне было интересно, рассвирепеешь ли ты, когда обо всем узнаешь, — усмехается он.

— Жди не дождешься, — огрызаюсь я.

Мэтью пожимает плечами.

— Я бы психанул. Ладно, хватит.

Вижу табличку: «ВХОД В ОТЕЛЬ». Прижимаю планшет к груди. Побыстрее бы рассказать Тобиасу о своей матери.

— Слушай, одной из вещей, которыми мы занимаемся, является генетическая экспертиза, — произносит Мэтью. — Ты бы не стала возражать, если бы мы с моим боссом проанализировали твои гены? Твои и того парня, сына Маркуса Итона.

— Зачем?

— Так, любопытно, — отвечает он. — Мы еще ни разу не проводили анализ на поздней стадии эксперимента. В тебе и в Тобиасе есть что-то странное.

Я вопросительно поднимаю брови.

— Ты проявила феноменальную сопротивляемость сыворотке, а у большинства дивергентов такой способности нет, — поясняет Мэтью. — А Тобиас способен противостоять симуляциям, несмотря на то, что по некоторым своим характеристикам он не является дивергентом.

Я замираю в нерешительности. Но на лице Мэтью — выражение почти детского любопытства, столь близкого мне, и я говорю:

— Спрошу у Тобиаса, согласится ли он. Сама я готова. Когда?

— Что, если сегодня? — предлагает он. — Я зайду за тобой через час или через полтора. Ты не сможешь без меня попасть в лабораторию.

Согласно киваю и чувствую возбуждение. Все это напоминает чтение дневника моей матери. Скоро я, наконец-то, раскрою ее секреты.

Немного странно видеть малознакомых тебе людей с утра пораньше. Когда глаза еще сонные, а на щеках виднеются отпечатки складок подушки. Кристина по утрам — веселая и довольная, Питер — хмурый, а Кара на любой вопрос отвечает исключительно бурчанием и мычанием, пока не доберется до вожделенного кофе.

Я принимаю душ и переодеваюсь в одежду, которую для нас приготовили. Она не сильно отличается от той, к которой я привык, но цвета хаотично перемешаны. Напяливаю черную рубашку и синие джинсы, пытаясь убедить себя, что все в порядке. Дескать, я адаптируюсь.

Кстати, сегодня допрашивают моего отца.

Возвращаюсь и вижу Трис. Она сидит на самом краешке своей раскладушки, как будто в любой момент готова вскочить на ноги. Прямо как Эвелин. Беру кекс с подноса с завтраком, который нам принесли.

— Доброе утро.

— Привет, — здоровается она, потягиваясь. — Зоя обнаружила меня у той большой скульптуры и передала, что Дэвид хочет со мной пообщаться.

Она показывает мне стеклянный экран, лежащий на койке рядом с ней. Едва она прикасается к его поверхности, он загорается, и я вижу какой-то текст.

— Он называется планшет. Тут файлы моей матери. Она писала дневник, коротенький, к сожалению, но хоть что-то, — Трис пересаживается поудобнее. — Я сама еще не читала его.

— А почему? — удивляюсь я.

— Не знаю, — она откладывает плоский экран в сторону, и он автоматически выключается. — Наверное, боюсь.

Дети в семьях альтруистов редко когда могут сказать, что хорошо знают своих родителей. Они вечно закованы в серую броню самоотверженности и верят, что раскрывать свое «я» значит потворствовать своим слабостям. Этот возникший из небытия кусочек жизни матери Трис, первая и последняя возможность для дочери узнать правду.