Потом повстречался и сам «сэр»: он торопливо шествовал в окружении изрядной толпы, ловящей каждый звук его речи. Завидев брику, он тотчас ткнул в нее забинтованным пальцем, и теперь каждый встречный считал своим долгом поклониться проезжающим и произнести что-нибудь вроде:

— Слава вице-королю!

Или:

— Да здравствует гетман!

Кое-кто второпях или с непривычки выдавал что-нибудь наподобие:

— Народ с его вице-гетманством едины!

Флажки с косою повсюду срывали, а флажки с репейником поднимали повыше; несмотря на жаркий день, над многими трубами закурился дымок, понесло горелой бумагой; а один гражданин, в широченных шароварах с розовой подпояской, даже гаркнул:

— Позор Дульсинее! — Но тут уж сразу видно: перестарался, на него многие посмотрели с осуждением — мало ли, как оно завтра повернется.

«А ведь повернется, и уже сегодня, — подумал Персефоний. — Ведь там-то, на площади, другой „сэр“, видев казначейский бланк, вывел прямо противоположное. — Ему вспомнилась Ссора-Мировая, и сделалось тоскливо. — Тут может почище выйти, чем у Дивана Дивановича с Диваном Некисловичем. Там по глупости, а тут за деньги!»

— Хоть бы они колотить друг дружку из-за нас не кинулись, — промолвил упырь, глянув на берендея в робкой надежде, что тот скажет: нет, ну что ты!

Но пчеловод ответил:

— Обязательно кинутся. Не сегодня, так завтра. — И в глазах его промелькнуло что-то бригадирское, когда он добавил: — Только мы-то тут при чем?

Видно, кровь, полученная преступным образом, лишает сна. Персефоний чувствовал страшную усталость, однако перед закрытыми глазами его проносились видения пережитого, в голове теснились мысли, и не было ему покоя. Он мучился полуденной жарой под навесом брики, тщетно ожидая освежающего забвения.

Вскоре после полудня показалась деревенька под названием Ревизовка. Здесь Персефоний расстался с берендеем и русалкой, хотя те и предлагали ему проделать часть пути вместе.

— Я хочу побыстрее попасть в Лионеберге, — ответил молодой упырь на их уговоры.

Расстались по-дружески. Яр на прощанье подарил ему свою пчеловодческую справу.

К вечеру жара стала совсем невыносима. Солнце, так радовавшее на восходе и на закате, жгло, упырь себя чувствовал сущим кочегаром, пропеченным и усталым. Он полуослеп, и вместо настоящей Ревизовки, в которой, если честно, смотреть было особенно не на что, видел какой-то зловещий потусторонний пейзаж, затопленный жидким огнем. К счастью, его приютили в первой же хате, постелили в погребе и дали отдохнуть. Наконец ему удалось заснуть, и он проспал до глубокой ночи. Поднявшись, позвал домового и щедро расплатился за постой. Домовой, малый хмурый, стал после этого разговорчивее и рассказал, как быстрее добраться до Лионеберге.

Оказалось, что Ревизовка расположена недалеко от Майночи. Доставить упыря в город подрядился сын овинника. Дорога была недлинная, но, поскольку выехали поздно, до Майночи добрались только к рассвету. Молодой овинник довез пассажира до гостиницы, в которой упырь передневал, заняв полуподвальный номер с плотно закрытым оконцем.

И опять сон не шел. Персефоний лениво подумал, не послать ли за свежими газетами, чтобы занять мысли, но вспомнил вдруг, что у него так и остался экземпляр «Томаса Бильбо» журналиста Носа — он держал книгу в руках, когда все закрутилось, и невольно положил в карман. Приподнявшись на локте, Персефоний дотянулся до наброшенного на спинку стула сюртука и достал книгу. Поначалу он читал с недоверчивой настороженностью, потом с настороженным недоверием и, наконец, с полным недоумением.

Это был не тот уже издававшийся в свое время посредственный перевод с механической заменой «империи» на «Накручину» и купюрами. На сей раз «переводчик» потрудился изрядно.

Начал он с того, что заставил Томаса Бильбо придирчиво интересоваться отметками сыновей, пересыпая поучительный монолог то цитатами из античных авторов, то поговорками, которые называл «народными остротами», вроде: «Ученье — свет, а неученых тьма». Простап и Ондатрий («кипела кровушка в жилах молодецких, играли мускулы литые под рубахами, жаждали хлопцы показать батьке силу богатырскую») дали отчет, перечислили постигнутые науки, после чего наконец-то произошла известная потасовка, за описание которой «переводчик» в сноске поблагодарил некоего моряка: тот якобы в дальних плаваниях овладел секретами борьбы джиу-джитсу и по возвращении, надо думать, как маленький, разболтал их первому встречному, то есть автору книги.

«А Гигель тут при чем?» — мысленно спросил Персефоний.

Последовавший затем рассказ об учебе Простапа и Ондатрия в старгородской бурсе был выполнен в духе закордонских романов и читался занятно, только коробил временами мимоходным, как бы само собой разумеющимся упоминанием восточного варварства в сравнении с западной цивилизованностью. Оказывается, Ондатрий, пробравшись к панночке, был поражен не ее красотой, а великосветским обращением, чистоплотностью, модным парфюмом (интересно, откуда «варвар» мог узнать, что парфюм именно модный?) и общей начитанностью.

Так и дальше: упоминал «переводчик» одежду — она была допотопной и грязной, описывал внешность — населял бороды вшами, изображал пейзаж — не забывал упомянуть, как все запущено и бестолково использовано. От его описаний трапез (вернее было бы сказать — попоек) запросто мог пропасть аппетит даже у упыря.

Зато на Западе царили чистота, культура, порядок и полное торжество разума над инстинктами. Про нищету, эпидемии, религиозные войны, буйство инквизиции, политическую подлость, бесчинства в колониях и проч. и проч. «переводчик» если и знал, то предпочел забыть.