Повторялись изо дня в день привалы. Отряд останавливался на обеды, ночевки. Политруки успевали по своим подразделениям проводить беседы, читки радиосводок и организовывали короткие встречи с населением.

Круглов почти не отходил от Мартьянова. После дневного марша возле Мартьянова собирался комсостав, политруки, обменивались новостями походной жизни. Круглов хорошо знал, что делается в отряде, знал, кто из красноармейцев шел впереди, кому помогали, кто нес винтовку и противогаз уставшего товарища. Каждый день повторялось одно и то же. Мартьянов во всех случаях со вниманием выслушивал короткие доклады озабоченных командиров и политруков, а чаще всего уходил к бойцам и подолгу задерживался возле них. Вначале Круглову это казалось служебной формальностью, но вскоре он убедился: Мартьянов помнит все, что сообщают ему о красноармейцах и, разговаривая то с одним, то с другим из командиров, проверяет, как выполняются его распоряжения.

Круглов не сразу догадался, как Мартьянов умел отбирать для себя все новые и новые факты из однообразных, ежедневных докладов командиров. Прислушиваясь ко всему происходящему вокруг него, шофер начинал понимать, что боевая жизнь, о которой он мечтал, здесь, в отряде, что он сам — маленькая частица этой жизни. «Воевать топорами да пилами будем, с тайгой сражаться»…

А вокруг широко стлалась равнина. Из-под копыт лошадей летели снежные брызги. Небо было розовым, тени — фиолетовыми, воздух дымчатым. Круглову, сменившему руль на вожжи, казалось, что лошади топчутся на месте, и шофер часто вскидывал бич над головой, щелкал им в морозном воздухе. От скуки он наблюдал за тенью повозки, все больше и больше вытягивающейся на снегу с боку дороги. Клонило ко сну. Шофер вполголоса запевал:

Ему начинал подпевать Мартьянов.

И опять Круглов возвращался к мысли о том, что если бы повторились волочаевские дни, то он непременно первым бросился бы на штурм проволочных заграждений. А Мартьянов, вспоминая былые бои в сорокаградусные морозы у сопки Июнь-Карани, громче подхватывал:

Всходила луна. Ее огромный диск медленно поднимался над землей. Давно-давно в такую же морозную ночь, окрашенную заревом артиллерийского огня, Мартьянов послал в разведку четырех бойцов. Назад они не вернулись. Когда отряд занял Спасск, их изуродованные трупы нашли в избушке. Они, окруженные неприятелем, взорвали себя гранатами, но не сдались.

— Товарищ командир, а вы Приморье брали?

— Брал, — отвечает Мартьянов и скупо рассказывает о четырех разведчиках.

Слушает Круглов и, чего не доскажет командир, сам дорисует воображением. Забыться можно: унестись с партизанским отрядом в тайгу, громить белояпонцев, побывать в разведке, выполнить поручение командира. Если нельзя вернуться назад, значит, надо умереть, подложив под себя гранаты.

А Мартьянов опять смолкает.

— А тут ходили? — интересуется Круглов.

— Места знакомые. Берданками да дробовиками воевали. Питались сушеной рыбой. Пять-шесть человек иной раз против взвода шли…

Вспомнил Мартьянов случай с гиляком Ничахом.

— Раз белояпонцы нас окружили, измором хотели взять. Провизия у нас на исходе — ломоть хлеба на день. И вдруг к нам пробрался гиляк Ничах. Нарты белорыбицы привез и винтовку. Спас! А проводник какой, э-эх! В этих местах было. А сколько таких случаев! Разве все упомнишь. В каждой деревне и стойбище у красноармейцев и партизан — друзья. Порохом, табаком выручали, хлеба давали, лепешки из рыбы, связки корюшки….

Мартьянов обрывает рассказ, закуривает. Жадно глотает табачный дым. Он выкуривает несколько папирос подряд и прячет голову в мерлушковый воротник борчатки.

Лошади сбавляют бег. Убаюкивающе скрипит снег под полозьями кошевы. Все залито холодным лунным светом. Тело сковывает мороз.

— Прибавь газу, — в полусне бормочет Мартьянов.

— Есть!

Круглов тихонько понукает лошадей, беззвучно машет бичом. Лошади выгибают шеи. Навстречу рвется ветер, лохматит гривы, откидывает хвосты.

…Было это так.

Мартьянова вызвали в штаб ОКДВА. Он вернулся оттуда с приказом и двумя пакетами, опечатанными сургучом. Он привык к подобным пакетам. За долгие годы службы сколько раз приходилось ему выполнять самые трудные оперативные поручения и боевые задания. Надписи на пакетах «секретно», «совершенно секретно» стали чем-то неотъемлемым в его жизни и отложили на все действия Мартьянова, на манеру общения с людьми и даже на отношения с женой отпечаток внутренней сдержанности — это была выдержка, воспитанная годами командирской жизни.

Мартьянов только появился в приемной Блюхера, как дежурный предупредил:

— Вас уже ожидает командарм…

Мартьянов, подтянувшись, прошел в кабинет, торопливо прикрыв за собой массивную дверь. В этом кабинете он бывал несколько раз. Запомнилась обстановка его: дубовые стулья, два кожаных кресла возле письменного стола, на столе выделялся лишь серого мрамора прибор с большими гранеными чернильницами, рядом — маленький столик с телефонными аппаратами, в простенке — писанный маслом портрет Ворошилова. Тут не было ничего лишнего, и это, как казалось Мартьянову, подчеркивало простоту командарма.