Другие члены партбюро тоже говорили о нечеткой работе лесозавода, предлагали ввести жесткий график, установить контроль, указывали на безразличное отношение Шафрановича к порученному делу. Инженер что-то записывал в блокнот, но после высказывания помполит а выступать ему не пришлось.

— Эх, Шафранович, Шафранович! — начал Шаев. — Что ты за человек, не пойму. Рабочие на тебя жалуются, говорят — бюрократ, начальники, объектов — тоже. Должно быть, воз тебе не под силу? Тогда скажи по-партийному: товарищи, не справляюсь…

Инженер стиснул ровными, белыми зубами папиросу, чиркнул спичку, а потом, помахивая рукой с тонкими пальцами, зажавшими потухшую спичку, сунул ее обратно в коробок.

— Я слушал тебя внимательно. Цифры гладкие, парадные, а на стройке-то ведь плохо. Не бываешь ты на объектах, сидишь в конторе за бумагами и не знаешь, что делается вокруг тебя. Цифры вскружили тебе голову.

У Шафрановича сморщился лоб, запылали уши. Помполит приметил это. Мелькнула мысль: дойдет или не дойдет до инженера сегодняшний разговор на партбюро?

— Тут о газете упоминали. Вчитайся трезво, заметки правильны, а ты: «бумага все терпит». Бумага-то все терпит, а вот Шафранович критику не воспринимает, — и с еще большей яростью Шаев продолжал: — В пятый раз люди принимаются за расчистку площадки под объект № 17, а УНР приостанавливает работы: все не так, не по плану. А что делается с обеспечением рабочих инструментом? Один рубанок на всех! Вагонетки простаивают, машины срывают график подвозки материалов. Неужели нельзя разобраться почему? Не выплачиваются премии рабочим-ударникам. Почему? Начальники объектов приходят по несколько раз к техническим работникам УНР и не получают ответа. Почему? Когда анализируешь работу УНР, то эти «почему» возникают бесконечно. В чем дело, уважаемый начальник? Раньше жаловался — недостает рабочих, техников, а теперь в чем загвоздка?

Помполит посмотрел на отсекра партбюро, поглаживавшего чисто выбритый подбородок.

— Есть и наша вина. Газета права, когда поднимает вопрос о политической работе. Тут уж я сделал вывод и потребую от политруков большей ответственности за строительство, за агитаторов, за выпуск ильичевок. А за то, что Шафранович выпустил вожжи из рук, ему следует объявить выговор и предупредить: если не изменит положения, то будет привлечен к более суровой партийной ответственности.

Шафранович вернулся домой и сразу бухнулся в кровать, не снимая сапог, лишь расстегнув воротник гимнастерки и сбросив ремень. Но уснуть не мог, настолько сильно было его возбуждение после заседания партбюро.

«Заработал выговор! Если дела пойдут так же — исключат. Это очевидно, валандаться со мной не будут. И правы. Так требует от них партийная и государственная дисциплина». Он тяжело повернулся на бок, подогнул ноги и уставился в угол, где валялся веник и мусор. Потом перевел глаза на голые стены, криво усмехнулся: «Разве это квартира? Сарай. На конюшне больше порядка». На столе, накрытом простыней, грязной и прожженной во многих местах, стояла тарелка с остатками пищи.

— Жизнь! — со злостью выговорил.

Шафранович привстал. Все постыло. Тоскливая ненависть ко всему охватила его — не смотрел бы на свет и на людей!

А вокруг текла жизнь своим чередом. Мимо окна прошла пара, весело разговаривая и заразительно смеясь. Он узнал по голосу Люду Неженец, быстро встал, припал к стеклу, желая увидеть, с кем она была, но опоздал — пара уже удалилась.

Ему все стало еще постылее, щемящей болью врезалось в сердце чувство одиночества. Наблюдая за Неженец на работе, он ловил себя на мысли, что девушка нравится ему, но как подойти к ней, с чего начать сближение, не знал.

О жене своей, с которой давно порвал, не любимой и не понятой им, Шафранович почти не думал: он старался вычеркнуть из памяти немногие годы жизни с нею. Последнее время жил один, как закоренелый холостяк.

— Напиться бы что ли, забыться!

Шафранович вышел в коридор и постучал в дверь угловой комнаты, где жил Гаврилов. Вошел к нему торопливо. Врач был один, жена еще не вернулась из клуба: там показывали кинокартину.

Гаврилов оторвался от книги и взглянул на взволнованного инженера. Шафранович изредка заходил к нему. Они перебрасывались в картишки, разговаривали о газетных новостях, последних радиосводках.

Шафранович похлопал себя ладонями в грудь.

— Тяжело мне, есть вино — дай.

— Что случилось?

Инженер резко махнул рукой.

— Выговор заработал. Обсуждали на партбюро.

— Да-а! — врач сочувственно покачал головой. — Извини, ничего нет: в квартире сухой закон, — и пригласил сесть. — Расскажи, как было.

Инженер сел на табуретку, облокотился рукой на стол и рассказал все по порядку, как было, кто и что говорил, о чем думал сейчас, лежа на кровати.