И вдруг страшный удар! Неожиданный и ошеломляющий, он сразу разрушает гармонию покоя. За первым следует второй, третий… Падающие, как гром среди ясного неба, ломающие жизнь человека, разбивающие счастье… Голоса инструментов взвихрены и беспорядочны, точно нахмурилось и сразу потемнело небо, задул сильный ветер. Тот же короткий мотив, резкий и острый, завладевает всем: теперь он носитель беды, черный вестник бури.

В басах разбушевавшегося оркестра, изломанная и до неузнаваемости искаженная, гибнет мелодия надежд… Все рушится. Кажется, нет спасения. Появился призрак смерти — тромбоны поют заупокойную молитву. Она тотчас заглушается страстным порывом. В отчаянии все силы брошены против грозного призрака. Он исчез, но и сил осталось мало… Раздаются жалобные вздохи скрипок, словно мольба о пощаде. Но и она смята и отброшена последним решительным наступлением рока. Борьба достигает высшего напряжения…

Еще несколько аккордов — и море скрипок, мятежных, стонущих, и на фоне их захлебывающийся после удара о подводный риф тонет корабль счастья. Трагическими воплями тромбонов звучат изуродованные окончания фраз мелодии счастья: вот все, что осталось от нее… Последние глухие вздохи, и все исчезло. Наступила страшная тишина. В ней крик отчаяния человека, чудом уцелевшего после крушения. Он один среди безбрежного моря. Он погибнет, если потеряет последнее, что у него осталось, — надежду.

И вот вновь вспыхивает могучая мелодия; она дышит свежим ветром с родных берегов, в ней чувствуется возросшая сила и широта. Она непобедима, ибо это сама надежда, за которую до конца будет бороться человек!..

Это видение постепенно угасает. Кларнет задумчиво допевает мелодию.

Неожиданно в тишине проступили мерные и ровные удары, раздались звуки простой и в то же время бесстрастной мелодии. Как будто забили и заиграли стоящие на камине в гостиной Чайковского старинные часы. Не раз, наверное, прерывали они его думы над нотной бумагой. И вот он увековечил их в своей симфонии. И сразу в музыке ожила картина уютной обстановки гостиной, так резко контрастирующей с внутренними переживаниями ее хозяина.

И еще эти часы могли напомнить о времени, которое выбелило сединой его голову, но не разрешило всех противоречий и не дало ответа, для чего же живет человек. Одно ясно, что не может он жить без веры в счастье, без борьбы за него, без надежды победить.

Об этом сказала первая часть симфонии.

Дирижер взмахнул палочкой, и теплыми голосами запели виолончели, а над их песней, словно стрекозы над полевыми цветами, засверкало пиццикато вспорхнувших на струны скрипок смычков. Полился легкий, непринужденный и своеобразный, мечтательный и романтический вальс, олицетворение минут того безмятежного счастья, которое посещает человека при встрече с природой, с милыми сердцу людьми.

Но что вдруг сжало горьким предчувствием сердце? Подстреленной на лету птицей оборвался вальс. Музыка выразила как будто ее предсмертные крики, и вот уже печальными вздохами оплакивает ее оркестр. Не так ли горе, нежданный и непрошеный гость, прерывает радостное течение жизни? Но раны сердца заживают — иначе оно не сможет биться. В печаль врываются звуки жизни, сначала робко, потом все настойчивей. На фоне горестных интонаций оркестра вновь зарождается вальс…

Я почти все время смотрю на дирижера. Все перевоплощения в музыке — это перевоплощения стоящего перед оркестром человека. Как выразительны его руки!

Руки говорят. Они просят и заставляют, умоляют и требуют, сдерживают и воодушевляют, отвергают или одобряют. Они ведают ритмической стихией музыки и одновременно следят за каждой группой инструментов, выводя вперед одну или другую или собирая могучим взмахом все голоса в единый хор.

Побледневшее лицо дирижера было в эти минуты прекрасно. Он переживал все исполняемое, и это переживание не только сопровождало музыку, но и предвосхищало то, что должно было произойти в последующее мгновение. Это волнение перворождения симфонии. Как будто написал ее не Чайковский, а он, дирижер. Даже не написал — пишет!

Среди присутствовавших на концерте преобладала молодежь, много было и пожилых людей, слушавших симфонию, наверное, не в первый раз. Сидевшая справа от меня старушка в черном платье с белоснежным узорным воротничком, казалось, дремала, прикрыв рукой глаза. Но в ее фигуре, настороженно выпрямленной, я угадывал напряженное внимание.

Когда начался вальс, молодая пара впереди с облегчением вздохнула, и он взял ее ладонь в свою.

Вальс отзвучал…

И вдруг словно померк свет, в тишину зала ворвались шорохи, быстрые, суетливые и призрачные. Невольно перед глазами возникли странные, фантастические видения. Их очень много. Это царство темных сил. Здесь переполох. Они чем-то встревожены и мечутся в панике. Темные силы слышат приближение кого-то, сотрясаются в такт железным шагам Идущего. Тихо, словно издалека, в оркестре появляется короткая тема: марш — необычайно энергичный и острый мотив. Он показывается ненадолго и исчезает без развития. Властвуют шорохи. На фоне их появляется новая маршеобразная тема.

Своим несколько пассивным нисходящим движением она как бы подчеркивает неукротимую энергию, заложенную в промелькнувшем коротком мотиве. Темные силы пытаются противопоставить ему свою воинственность. Возникает какой-то фантастический, бесовский марш с писком флейты, такой же призрачный и суетливый, как шорохи. Но он тотчас смолкает.

Шорохи расступаются. Сдержанно, твердо, непреклонно звучит в оркестре марш. Идет Человек…

Зимняя дорога. Ночь. Снег. Метель. Ветер завывает в ветвях деревьев. Идет Человек. Он приближается. Бесы видят, что это одинокий путник, и сразу окружают его со всех сторон, воют и визжат от радости: «Ты наш, мы тебя не выпустим отсюда, засыплем снегом, ты собьешься с дороги и погибнешь!.. Боишься?»