Слух о проделке Романа дошел и до семьи Улыбиных. Сразу понял Северьян, что, если дознается Епифан, мало добра будет. В руки ему попался валек, которым катают белье. Этим вальком и огрел он Романа между лопаток.

— Я тебе, иродово семя, лагушок с дегтем на шею привяжу… По всем улицам проведу тебя в таком виде. Пускай люди знают, какого подлеца Северьян вырастил. Я себя не пожалею, а тебя научу уму-разуму. Теперь смертоубийство произойти могет. Я Епифана знаю, он тебя из-под земли достанет, да и мне попадет… И в кого ты такой непутевый уродился?

Молча перенес отцовские побои и попреки Роман. Не шевелясь, понуро он сидел перед ним, мучимый раскаянием. На душе было так погано, что хоть в петлю лезь. Только упрямство мешало ему вслух сознаться в своей вине, попросить прощенья.

Пораздумав, Северьян заседлал Гнедого, сунул в карман бутылку вина и поехал к Епифану. Епифан встретил его в ограде с колом в руках, темный от гнева.

— Зачем пожаловал?

Северьян слез с коня и смело пошел к нему:

— Вот что, Епифан, хочешь бить — бей. Прямо говорю — виноват я перед тобой. Я своего подлеца до полусмерти избил… А теперь вот приехал… Или убивай, или мириться будем. Ежели хочешь, я его за телегой через весь поселок проведу с лагушком на шее. Я ничего не пожалею.

— Убирался бы ты подобру-поздорову.

— Не уберусь. Кремень мое слово… Казни или помилуй… Совестно мне перед тобой. Всю жизнь хорошими товарищами жили.

— Сладко поешь! — Епифан рванул на себе рубаху. — Опозорили, осрамили на весь поселок, а теперь мириться вздумали. Убирайся, глядеть на тебя мне муторно, — он бросил из рук кол.

— Я своего выродка перед всем поселком заставлю сознаться, что нет на твоей Дашке вины. Хоть сейчас пойдем к атаману.

Епифан увидел в Северьяновом кармане залитую сургучом головку бутылки, махнул рукой.

— А ну тебя к дьяволу с атаманом… Рвет мое сердце. Люди в глаза тычут, насмехаются, по улице пройти совестно…

— Давай-ка лучше выпьем, да и забудем про все, — извлек Северьян бутылку. — Несподручно нам, брат, врагами жить.

— Эх, была не была! — тяжко вздохнул Епифан. — Заходи в дом.

— Ну, спасибо, брат, — сказал растроганный Северьян. — Хорошее у тебя сердце, отходчивое. Прощай уж ты меня, раз такое дело вышло.

Вернулся он от Епифана поздно вечером, изрядно подвыпив. Всю дорогу громко разговаривал с самим собой о том, что Епифан хороший человек и ссориться с ним никак нельзя.

В один из праздничных вечеров состоялась в Мунгаловском бурная сходка. Платон Волокитин распахал под пары в логу у кладбища десятинную залежь Никулы Лопатина. Никула пожаловался атаману, а атаман собрал сходку.

В сборной избе висела под потолком десятилинейная лампа с потрескавшимся эмалированным абажуром. В переднем углу, под темной иконой Николы-угодника, за столом, покрытым светло-зеленой рваной клеенкой, сидел поселковый писарь Егор Большак. На его шишковатом носу торчали очки с узкими медными ободками. Часто поплевывая на палец, писарь листал потрепанную, с чернильными кляксами на корках книгу протоколов и поверх очков, исподлобья, поглядывал на входивших в надворья казаков.

Скоро в избе стало дымно и тесно. На лавках не хватило мест, и люди садились на пол, подгибая под себя ноги. Глухой, жужжащий говор стоял в избе. С насекой в кожаном чехле появился Елисей Каргин. Раскланиваясь направо и налево, пробрался он к столу, поставил в угол насеку.

— Начнем?

— Пора.. Начинай, — как потревоженное гнездо шмелей загудела сходка.

— Вопрос у нас нынче один.. Платон Волокитин, значит, вспахал залежь у Никулы Лопатина… Так вот рассудить надо: кто прав, кто виноват.

— А ты не знаешь? — Чего судить-то? Раз залежь Никулина, дело ясно, — раздались недружелюбные голоса.

С лавки неподалеку поднялся Иннокентий Кустов, хитро сощурившись, спросил:

— А ей, этой залежи-то, сколько лет было?

— Да без малого лет пятнадцать, — отозвался из-за порога Никула.

— Вот видели?.. У него пятнадцать годов земля пустует, и никто не имеет права занять ее. Не вспаши ее Платон, так она бы еще двадцать лет пустовала.. Это разве порядок?

— Правильно, — поддержали Кустова Сергей Ильич с Петрованом.

— Посмотрел бы я, что бы вы запели, ежели бы у вас такую залежь оттяпали, — напустился на Сергея Ильича Семен Забережный. — Залежь-то еще Никулин дедушка лопатой копал… Платон на готовенькое скорый…

— А ты помолчал бы, — прикрикнул на него Сергей Ильич.

— Я тебе не подданный, не приказывай, — огрызнулся Семен.

У стола надрывался Каргин, гремя кулаком по столешнице:

— Тише… К порядку, к порядку… Да говорите же по очереди, — упрашивал он.

Люди горланили все сразу. Уже лезли друг на друга с кулаками. За Платона горой стояли зажиточные. С пеной у рта доказывали они бедноте, что Никулина залежь пустовала очень долго, поэтому Платон мог смело ее захватить. У самих у них также довольно было пустующих залежей, на которых они косили сено. Но они знали, что беднота этих залежей не запашет, — не под силу ей, и поэтому ломили напролом, добиваясь своего.