— Ну и ладно, отвяжись с этой Дашуткой от меня, — сказал Роман и стал садиться на коня.

А когда уселся, невольно стал искать глазами Дашутку. Но ее в толпе уже не было. Тогда он подумал про нее с теплотой и жалостью: «Достанется ей от Алешки, если заметил, какую штуку она ему подстроила».

С того дня и начали снова двоиться мысли Романа. Влекло его то к Ленке, то к Дашутке. Но если о Ленке думать было приятно и радостно, то воспоминания о Дашутке были напитаны горечью и болью. И, не зная, зачем это делает, стал искать он встречи с Дашуткой.

Так и дожил до новой весны.

Ночью с нагретых солнцем песков далекой Гоби принесся ветер. Широкий и шумный, летел он над степью, озаренной зеленоватым светом молодого месяца. На курганах и взлобках земно кланялся под ветром старый метельник, глухо шуршала в долинах ветошь, катились по черным дорогам колючки, похожие на рыжих лисиц. Скоро заполнили небо плотные тучи, бежавшие торопливо на север. Робко выглянув из-за них в последний раз, скатился за молчаливые сопки месяц. Степь потемнела, невнятно гудя и всплескивая, как озеро в бурю.

Ветер затих к свету. Медленней поплыли тогда тучи, и стал накрапывать редкий теплый дождь. В степи сразу волнующе пахнуло весной, повеяло дальним югом. А когда занялось над сопками тихое утро, дождь перешел в ливень. Дымным пологом косо падающей воды надолго закрыло утренние дали. К вечеру мелководная Драгоценка взбугрилась, помутнела и яростно кинулась из берегов в лога, в степь шалой неукротимой рекой. На пенных бурых гребнях ее крутились плоские льдины, неслись деревья, с корнями вывернутые из земли, не спеша проплывали копны слежавшегося сена, на которых каркали отощавшие за зиму вороны. По макушки в воде стояли прибрежные тальники.

На третий день к обеду выглянуло солнце. Веселое чистое солнце весны. И сразу же преобразилась неприглядная скупая земля. В тонком мареве зазывно заголубели сопки, сливаясь на горизонте с бездонным небом, заструился в долинах синий пар. В поселке, радуя глаз, засверкали тесовые крыши, загорланили на поветях и заборах петухи. И, выходя из жилищ на воздух, невольно улыбались люди солнцу, дымящимся лужам и петухам.

За зиму у Улыбиных поистратились запасы муки. И с первых же дней, как начали работать на Драгоценке мельницы, Северьян стал расспрашивать хозяев мельниц, не согласится ли кто-нибудь из них пустить его на помол. Но у всех в эту пору был большой завоз, и целую неделю Северьян не мог ни с кем договориться. Везти же хлеб на паровую мельницу к Сергею Ильичу он не хотел. Он никак не мог простить купцу того, что он высватал Дашутку за Алешку. И когда Андрей Григорьевич посоветовал ему смолоть хлеб у Сергея Ильича, он поспешил заявить:

— Ну его к черту. Он ведь не мелет, а только зерно переводит. Сам знаешь, ни разу из его муки добрых булок Авдотья испечь не могла. Я лучше день-два еще подожду да смелю на водяной мельнице по своему вкусу.

В тот же день, вечером, довольный вернулся Северьян домой. Согласился его пустить на помол Епифан Козулин.

Утром, когда нагрузили телегу мешками с зерном, он приказал Роману сходить к Козулиным за ключом от мельницы. Его приказание обрадовало и испугало Романа. Заявиться к родителям Дашутки было для него не так-то просто. У них он еще никогда не бывал, хотя давно и помышлял об этом. Но ведь он, а не кто-либо другой вымазал у них ворота. Заявись к ним, а Епифану, пожалуй, взбредет в голову пробрать за старое, и придется там глазами моргать. И Роман невольно замешкался. Только после того, как отец прикрикнул на него, он пошел в избу, приоделся, словно на праздник. Ему захотелось прийти к Козулиным таким молодцом, чтобы они пожалели, что не он у них ходит в зятьях.

Увидев пришедшего из избы Романа принаряженным, Северьян ехидно прищурился, спросил:

— Ты чего это? Ведь я тебя, кажись, не на свадьбу отправляю.

Роман покраснел и, ничего не отвечая, поспешил уйти.

У ворот козулинского дома на лавочке под голым еще тополем сидела сестренка Дашутки, Верка. Покосившись на лавочку, на окна дома, Роман спросил ее напряженным голосом:

— Отец дома?

Верка, не отвечая, отрицательно помотала головой.

— А мать?

— В огороде. А тебе на что ее?

— Ключ от мельницы взять надо.

— Он в сенях висит. Пойдем, я тебе его отдам…

Взяв от Верки ключ и выйдя за ограду, Роман горько рассмеялся. Ни к чему, выходит, был весь его бравый вид. Все получилось слишком просто и буднично. Шел, как на исповедь, а дальше сеней и побывать не пришлось. И с упавшим настроением пошел Роман по еще непросохшей улице на мельницу, продолжая посмеиваться над самим собой.

А в это время из проулка к отцовскому дому подошла Дашутка. Она видела, что из ограды дома вышел какой-то человек. Поэтому, встретив Верку, она первым делом спросила, кто это был у них. Узнав, что Роман, она на мгновение вспыхнула, прикусила губу, потом осведомилась, зачем он приходил.

Козулинская мельница — на излучине Драгоценки, под сопкой-коврижкой. Неторная извилистая дорога ведет к ней, минуя камышастое болото, через широкую луговину, заросшую острецом и черноголовом.

Когда Роман пришел на мельницу, отец уже был там. У самой мельничной двери стояла распряженная телега. Конь был привязан к таловому кусту. Прибывшая после дождя вода с завидной легкостью вращала громадину мельничного колеса. Под пенной мощью низвергающейся с высокого русла воды гудели и гнулись колесные спицы, сотрясались мшистые стены мельницы, сизый прогорклый бус сеялся с них. Северьян суетился возле мельничного колеса, смазывая дегтем железное гнездо, в котором, мягко шлепая, ходила блестевшая на солнце колесная ось.