Показателем того, чего стоило о. Иоанну постоянное пребывание на людях, стал лаконизм дневниковых записей того периода: «Давно я не писал в моей книге — более 4 месяца»{493}. Дневники, некогда служившие вместилищем для его устремлений, переживаний и борений, почти утратили свою прежнюю функцию. Теперь о. Иоанн отдавал всю энергию прихожанам; они, а не дневники, стали главной сферой его религиозной жизни и его духовной опорой.

Перенесение религиозного пыла вовне, на свою паству, повлекло за собой и одно из самых серьезных отрицательных последствий популярности о. Иоанна: ухудшение взаимоотношений с женой. В начале их совместной жизни, с 1850-х до середины 1870-х гг., она, казалось, смирилась с его всепоглощающим стремлением к святости и со своей участью скромной помощницы на этом пути. О. Иоанн не принадлежал ей, но, по крайней мере, он не принадлежал и никому другому, и Елизавета Константиновна могла пытаться создать семейный очаг. Она стала находить душевное утешение в общении с сестрой Анной и племянницами Руфиной и Елизаветой, которых сама вырастила. Когда о. Иоанн был частным лицом, у них с женой существовали собственные сферы деятельности — у него в храме, у нее — дома, которые они взаимно уважали. Кроме того, в начале своего поприща о. Иоанн ощущал на себе придирки начальства и травлю кронштадтских властей; наверняка Елизавета Константиновна жалела гонимого супруга. Он бывал на людях скорее по долгу службы, чем из удовольствия, и лишь в домашнем окружении спасался от превратностей своего нелегкого труда. Несмотря на то что их брак мало напоминал союз двух сердец, по крайней мере, это было семейное соглашение, гарантировавшее обеим сторонам определенную долю независимости и стабильности.

Когда о. Иоанна признали святым, сложившийся в семье образ жизни изменился к худшему. Как только у него появились не только последователи, но и ярые почитательницы, отношения с женой испортились. Елизавета Константиновна примирилась, что он проводил дни напролет с нищими; однако толпы восторженных женщин, бросающих на пастыря томные взгляды и дарящих ему дорогие подарки, не вызывали у нее подобного понимания. О. Иоанн как бы давал ей понять, что вступает с этими женщинами в сокровенную, возвышенную духовную связь, невозможную с ней, и это не могло не задевать Елизавету Константиновну. При отсутствии физической близости с женой пастырь, как казалось Елизавете Константиновне, будто бы обретал в этом повышенном женском внимании к собственной персоне некую замену нормальных супружеских отношений.

Это не только ее впечатление: записные книжки пастыря содержат упоминания о том, как окружавшие его женщины, будь то его собственная уборщица или «прекрасная графиня в белом платье», порождали в нем искусительные помыслы, хотя он и противостоял соблазну{494}. Елизавета Константиновна вступила буквально в яростную схватку с супругом. То ли потому, что после многих лет совместной жизни с о. Иоанном она начала относиться к религиозному послушанию с предубеждением, то ли потому, что была занята, то ли чтобы досадить мужу, но на какое-то время она практически перестала ходить в храм. Поводом для ссоры становилось любое происшествие. О. Иоанн описывает один подобный эпизод в 1882 г.:

О. Иоанн начал подозревать жену в самых разнообразных лживых уловках, например в краже розового благовонного масла, предназначенного для плащаницы и используемого на богослужениях Страстной недели, и в подмене алмазных пуговиц на воротнике его рясы. «Ввел ее в искушение, допустив усердных ко мне лиц пришить бриллиантовые пуговки к воротнику подрясника, и не сказал о том жене»{496}. Взрыв недовольства семейной жизнью случился в 1883 г.:

Впрочем, есть описания, смягчающие нарисованную священником картину. Так, одна из племянниц, напротив, рисует в своих воспоминаниях благочестивую семейную идиллию, вспоминая, с какой заботой Елизавета Константиновна охраняла редкие часы отдыха пастыря и как о. Иоанн отказывался трапезничать дома без матушки, называя ее своим «ангелом»{498}. Как бы то ни было, точка зрения пастыря в чем-то главном весьма верно отражает положение дел. Теперь, привыкнув к почтению и поклонению народа, он меньше чем когда-либо был готов терпеть отношение к себе как к простому смертному в своем собственном доме. Неудивительно, что после обретения всенародной славы упоминания о семье в записных книжках о. Иоанна сменились фиксацией горестей и радостей общественной жизни. Его почерк стал более крупным и неразборчивым; дневник во многом превратился в деловой ежедневник. Так, после отождествления себя с обществом, завершилось превращение приходского священника и аскета в народного святого.

Письма к о. Иоанну от представителей различных социальных сословий — лишь одно из проявлений массового поклонения батюшке. Они представляют собой частную, непосредственную форму его почитания. Однако существовала и публичная сторона почитания, и именно она доставляла Церкви больше всего беспокойства. Популяризации о. Иоанна и созданию его публичного образа содействовали не только люди, на собственном опыте убедившиеся в милосердии батюшки и его даре исцеления, но и журналисты, которых он интересовал как общественное явление, и торговцы, продававшие по всей России открытки и сувениры с его изображениями. Следующий слой «имиджмейкеров» составляли сугубо православные авторы, видевшие свою задачу в сборе материала для будущего жития. К ним непосредственно примыкали и церковные иерархи, стремившиеся контролировать каждый шаг, каждую публикацию, дабы удостовериться, что все они приемлемы с канонической точки зрения. Все эти группы совместными усилиями превратили пастыря в объект одновременно поклонения и индустрии. Столкновение интересов этих групп красноречиво характеризует непростую ситуацию в русском православии конца XIX. — начала XX в.

При изучении процесса конструирования образа о. Иоанна необходимо различать его прижизненные образы, сложившиеся посмертно и к 1918 г., в советский период (в том числе в эмигрантской среде) и после 1988 г. Все они сыграли важную роль в распространении культа пастыря, однако в настоящей главе мы обратимся к прижизненным образам о. Иоанна, поскольку их создатели столкнулись с необычной проблемой. Ни один православный христианин не мог быть провозглашен святым при жизни. Таким образом, даже те, кто верил в святость батюшки, должны были крайне тщательно подбирать выражения в его прославлениях. Кроме того, будучи в добром здравии, он мог как-то отреагировать на те формы репрезентации его образа, которые практиковались современниками. После его смерти все, кто писал о нем или изображал его, могли чувствовать себя намного свободнее. Поэтому представляется оправданной именно такая постановка проблемы: какие трудности живущий святой создавал своему православному окружению.