Еще горели фонари, когда он вышел в Грачах, но горели как в забытьи, прилюдно, в светающей синеве. На другой стороне, метрах в пятидесяти, толпился у остановки народ, и Николай по-волчьи нырнул в проулок, прочь от облитой обморочным светом слюдяной дороги и цепких взглядов скучающих на морозе грачан. Бугристая скользкая тропа посреди проулка вела к железнодорожной насыпи, рассекающей Грачи на Верхние и прибрежные, Нижние; вскарабкавшись на полотно, навсегда пропахшее соляркой, солидолом, угольной гарью, он с особым чувством посмотрел налево, куда мать из года в год в один и тот же день по весне носила цветы — там, между Натальиным домом и домом тетки, на третий день жизни Николая попал под поезд его молодой и пьяный папаня; потом взглянул на завесу глубокой, совсем еще сонной синевы над Волгой, проколотую кое-где дрожащими огоньками другого берега, и осторожно стал спускаться к Наталье.

Его ждали. Стоило брякнуть в оконце, как трепыхнулась занавеска, мелькнуло что-то белое за окном и скрипнула сначала первая дверь, в сенях, потом отклеилась входная, обитая дерматином, Наталья в ночной рубашке сказала «заходи, закрывай дверь» и пошла в дом, Николай — следом, в сенях разделся, потом уже вошел в комнату, в надышанный, наспанный полумрак.

— Не включай, — предупредила Наталья, садясь на кровать и накидывая одеяло на плечи. — Иди сюда.

Он подсел. В углу в кроватке завозилась Оленька, хихикнула, потом зарылась в подушку.

— Спать, — скомандовала Наталья. — Пусть поспит еще. Один приехал?

Николай кивнул.

— Да. — Получилось хрипло, он кашлянул и добавил: — Один. Сашка болел недавно, Таня побоялась везти.

Наталья как бы пропустила мимо ушей подробности, помолчала, потом заговорила:

— Так вот… Мама умерла вчера утром, похороны послезавтра, в четверг. Пока она в морге. Полина сказала, что институт вроде возьмет на себя расходы, сегодня выяснит точно. Я те попрыгаю, — пообещала она Оленьке. — Лежи спокойно, скоро будем вставать.

— Как это случилось? — спросил Николай.

— Она повесилась, — быстро взглянув на него, сказала Наталья.

— Как? — спросил он упавшим голосом. — Где?

— Там, в квартире. В туалете.

Он охнул, ударился лицом в ладони и зарыдал.

— Я так и знал! — проревел он. — Я всегда боялся этого, всю жизнь боялся, как я боялся этого, боже, как я боялся!..

Из дальней комнаты выглянули старики, отец и мать Натальи; она им махнула, чтоб шли к себе, Оленька тоже затаилась в своей кроватке. Рыдая, Николай свалился головой Наталье в колени, она прижала его голову к себе и в тепле ее мягкого, полного тела он справился с ужасом, сел, потом прошептал:

— Боже мой, мамочка, что ты с собой сделала?! — и опять заплакал, подвывая от ужаса и жалости.

Наталья принесла воды и каких-то таблеток — воду он выпил, а от таблеток отказался.

— Не надо мне лекарств, — зачем-то объявил он, потом взмолился: — Как мне теперь жить, Наташка?! Бедная мама! Бедная, бедная мамочка…

— Она была у нас позавчера, за день до этого, — перебила Наталья, опасаясь, должно быть, как бы его опять не заклинило. — Такая, знаешь, веселая пришла, нарядная, я даже удивилась слегка; и тут она выдала такую странную фразу, прямо с порога: «Я пришла исполнить свой долг». Бабушка наша обиделась. Я, говорит, Надюша, думала, ты к нам ради Оленьки ходишь, а не на службу… Меня тоже задело — какого черта, думаю, никто никому ничего не должен, могла бы и не ходить, если в долг… Она, конечно, почувствовала, что все обиделись, полчасика повозилась с Оленькой — и ушла. Обиженная ушла. Вот так. Знать бы, конечно — да кто ж знал…

— Я знал, — признался Николай, размазывая по щекам слезы.

— Вот видишь — ты знал, — странным голосом произнесла Наталья.

Он кивнул.

— Как я боялся этого, господи, как я всю жизнь боялся!

— А почему дядя плачет? Ему бабушку Надю жалко? — спросила Оленька, незаметно прокравшаяся к ним на кровать.

— Да, — сказала Наталья. Схватила дочь в охапку и унесла в другую комнату, потом вернулась и пересказала Николаю все, что им с Полиной удалось выяснить.

От Натальи мама пошла к бабушке, затем к Полине. Вдвоем сестры усидели лафитничек вишневой настойки, технологию производства которой тетка оттачивала лет двадцать, не меньше, потом спели «Там вдали, за рекой» и «Вот кто-то с горочки спустился» — свой обычный репертуар, потом тетка проводила маму до автобусной остановки. Нормально посидели, хотя на другой день Полина и утверждала, что «Надя была вся заведенная, вся в себе».

А на другой день, то есть вчера утром, мама вызвала «скорую» и повесилась. Похоже, она действовала продуманно и вполне сознательно уберегла Полину, у которой был свой ключ от ее квартиры, от первого, самого страшного потрясения, возложив его на профессионально подготовленную команду «скорой». Пока те приехали — в вызове значился «сердечный приступ» — пока опрашивали соседей, звонили в ЖЭК и в милицию — время ушло. И даже то, чего мать не могла предвидеть, а именно, что поясок от халата, на котором она повесилась, не выдержит и минут через десять лопнет, — не помешало ей умереть. «Скорая» исполнила только то, ради чего была вызвана: зафиксировала механическую асфиксию в петле и увезла тело в морг.

— Да, она же записку оставила, — спохватилась Наталья. — Полина говорила — так, коротенькая записка, что-то вроде «мама, прости, нет больше сил жить». Ее участковый забрал, сказал, что потом можно будет взять у следователя.

— А квартиру зачем опечатали?

— Это Полина придумала, для тебя. Там же ничего не трогали, оставили все как есть. Боялись, что ты войдешь и увидишь.

— Боже мой, — прошептал Николай.

— Иди к бабушке, — посоветовала Наталья, пригладив ему волосы. — И не раскисай, дел навалом. Закрутишься — полегчает.