Когда он появился, раздался единодушный вопль. Он был слышен и на Монмартре, и на площади Звезды. Я тогда находился на Бульварах и вместе со всеми устремился к шоссе д’Антен, но пробраться дальше перекрестка с улицей Лафайета мне не удалось: там стояли заграждения из пешей и конной полиции.

Только вечером из газет я узнал о неожиданном происшествии во время этого явления мессии.

После того как Альдавид стал являться не только в немецкоязычных странах, говорил он меньше. Явления его продолжались столько же, сколько и в первые дни, но зачастую они проходили по большей части в молчании; сперва он шепотом молился и только потом переходил к пророчествам — всегда на языке того народа, среди которого он находился. Этот дар к языкам, превращавший его жизнь в сплошную Пятидесятницу{96}, был не менее поразителен, чем способность пребывать одновременно в нескольких местах или в любой момент исчезать.

И вот, когда мессия, казалось, тихо молился перед безмолвно простершимися на земле евреями, из одного окна напротив синагоги прозвучал громовой голос. Все подняли головы и увидели монаха с просветленным и сосредоточенным лицом. В левой руке монах сжимал распятие и демонстрировал его Альдавиду, а в правой у него было кропило, и он размахивал им с такой силой, что капли святой воды долетали даже до чудотворца. При этом монах читал католическую формулу изгнания злого духа, но она не произвела никакого действия; Альдавид даже не поднял взгляд на экзорциста, и тогда тот опустил распятие, упал на колени и, возведя глаза к небу, долго молился лицом к лицу с тем, из кого так и не извергся легион бесов и кто, даже если он был Антихристом, оказался настолько уверен в себе, что и экзорцизм не сумел вывести его из молитвенной сосредоточенности.

Сцена эта произвела огромное впечатление, и евреи, бывшие ее очевидцами, полные высокомерного торжества, удержались от каких бы то ни было оскорблений и даже насмешек над монахом. Их пылающие глаза были обращены к мессии, их сердца ликовали, и вот все они — женщины, дети, старики — схватились за руки и пустились в пляс, как некогда Давид перед Ковчегом Завета, распевая «Осанна!» и радостные гимны.

В Страстную субботу Альдавид опять был на улице Победы и в других городах, где он уже появлялся. Пришли сообщения о его явлении во многих крупных городах Америки и Австралии, в Тунисе, Алжире, Салониках, Константинополе и священном городе Иерусалиме. Отмечалась также активность огромного числа евреев, которые спешно готовились к переселению в Палестину. Возбуждение повсюду дошло до крайней точки. Даже самые скептические умы сдались перед очевидным, признав, что Альдавид действительно тот самый мессия, обещанный пророками евреям. Католики с тревогой ждали, как выскажется Рим об этих событиях, однако Ватикан, похоже, пребывал в полном неведении о происходящем, и папа в опубликованной в ту пору энциклике Misericordia [15] , посвященной вооружениям, ни единым словом не упомянул о мессии, который ежедневно являлся в Риме, равно как и в других городах.

В день Пасхи я сидел за письменным столом и внимательно читал телеграммы, рассказывающие о вчерашних событиях, словах Альдавида и исходе евреев, самые бедные из которых собирались группами и пешком отправлялись в Палестину.

Вдруг я услышал, как кто-то громко произнес мое имя, поднял голову и увидел перед собой барона д’Ормезана собственной персоной.

— Это вы! — воскликнул я. — А я уж больше не надеялся вас увидеть. Вы пропадали почти два года… Да, а как вы вошли? Ах, я, должно быть, не запер дверь.

Я встал, подошел к барону и пожал ему руку.

— Садитесь, — пригласил я его, — и поведайте мне о своих приключениях. Не сомневаюсь, что, пока мы не виделись, у вас их было немало.

— Я удовлетворю ваше любопытство, — отвечал барон, — только позвольте, я останусь стоять, прислонясь к стене. Мне не хочется садиться.

— Как вам угодно, — сказал я. — Но прежде всего расскажите, откуда вы прибыли.

Он улыбнулся:

— Правильней будет спросить, где я нахожусь.

— Бог мой, конечно же, у меня, — с некоторым нетерпением в голосе бросил я. — Вы, право, не изменились, все такой же загадочный. Впрочем, надо полагать, это часть вашего рассказа. Итак, где вы?

— Я, — объявил он, — в Австралии, в маленьком поселке в Квинсленде, и чувствую себя там прекрасно. Тем не менее вскоре я отплываю в Старый Свет, куда меня призывают важные дела.

Я с некоторым испугом взглянул на него.

— Вы меня поражаете, — заметил я, — однако я уже так приучен к вашим странностям, что готов верить всему, что вы говорите, и умоляю только об одном: объяснитесь! Вы сейчас у меня и в то же время утверждаете, что находитесь в Квинсленде в Австралии. Признайтесь, у меня есть все основания ничего не понимать.

Он опять улыбнулся и произнес:

— Да, да, я нахожусь в Австралии, но это ничуть не мешает вам видеть меня у себя, точно так же, как в этот самый миг меня видят в Риме, Берлине, Ливорно, Праге и еще стольких городах, что даже перечисление их было бы затруд…

— Так это вы? — вскричал я, прервав его. — Вы — Альдавид?

— Разумеется, я, — подтвердил барон д’Ормезан, — и, надеюсь, теперь вы уже не станете сомневаться в моих словах.

Я устремился к нему, ощупал, осмотрел: да, это барон д’Ормезан стоял у меня в кабинете, прислоняясь стене, и никаких сомнений на сей счет быть не могло. Я опустился в кресло и впился взглядом в этого поразительного человека, который неоднократно был осужден за кражи, безнаказанно совершил несколько нашумевших убийств, а теперь — тут уж невозможно поспорить — оказался самым таинственным из смертных. Я ничего не решался произнести, и наконец он сам прервал молчание:

— Да, я тот самый Альдавид, мессия, обетованный пророками, грядущий царь Иудейский.

— Я в совершенном недоумении, — пробормотал я. — Объясните же, как вам удается совершать чудеса, которые держат в напряжении весь мир и всех ставят в тупик?

Несколько секунд он колебался, наконец, решившись, заговорил:

— Источник так называемых чудес, которые я совершаю, — наука. Вы единственный, кому я могу открыться, так как давно знаю вас и уверен, что вы меня не предадите, а кроме того, мне нужен верный человек. Вам известна моя настоящая фамилия Дормезан, к тому же вы знаете некоторые совершенные мною артистические преступления, которые дарили мне радость жизни. Я обладаю научными знаниями, столь же обширными, как и мои познания в словесности, а они, право же, немалые, так как, владея многими языками, я в курсе всех больших литератур, старых и современных. Это все весьма помогало мне. У меня бывали и взлеты, и падения, тут уж никуда не денешься, но любое из состояний, какие я составил, а затем спустил либо за игорным столом, либо безудержным мотовством, даже в Америке выглядели бы значительными.