– Так и я думаю! – изумленно воскликнул я.

– Тем хуже. Потому что именно это-то и невозможно. Исхак! Другой, иной, но тот же, как тогда. Все иное, но такое же. Исхак, который не отвечает, но спрашивает, который спрашивает для того, чтоб задавать загадки, который задает загадки для того, чтоб их высмеивать. Неуловим. Иди, сказал бы он мне, как прежде, если б это не было смешно, поскольку я не могу уйти. Он может. Выйдет, если захочет, произойдет чудо, и он исчезнет, напрасно его искать, его не удержат стены, не удержат тюремщики, никто ничего не сможет сделать ему. Он неуловим, как неуловима его мысль. Уйдет без ответа, хотя знает его и не хочет сказать. Он оставляет меня разбитым всегда, мутит во мне все, что я знаю, и напрасно я позже соображаю, что следовало ответить, потому что я не ответил, не смог, больше верил ему в тот момент, чем себе, напрасно и то, что я себе не верю без него, я боюсь, что он опровергнет любое мое суждение, услыхав его, поэтому я молчу, но сохранить его я могу, лишь защищаясь перед ним. А этого я не. могу. Он думает иначе, чем я, его мысль движется неожиданными путями, она необязательна, дерзка, не уважает уважаемое мною. Он на все смотрит свободно, я замираю перед многим. Он разрушает, не воздвигая, говорит о том, чего нет, а не о том, что есть. А отрицание убедительно, оно не ставит себе ни границ, ни целей, ни к чему не стремится, ничто не защищает. Труднее защищаться, чем нападать, потому что то, чего достигаешь, непрерывно изнашивается, непрерывно отрывается от замысла.

– Жизнь всегда течет вниз, – произнес я, пытаясь защищаться. – Необходимо усилие, чтоб этого не допустить.

– Мысль влечет ее вниз, ибо она начинает противоречить самой себе. А потом рождается новая мысль, обратная, и она хороша до тех пор, пока не начинает осуществляться. Плохо не то, что есть, но то, чего желаешь. Когда люди обнаруживают хорошую мысль, они должны хранить ее под стеклом, чтоб не запачкать.

– Значит, нет никакой возможности организовать этот мир? И все это сплошной обман и лишь вечная попытка?

Он не ответил. Он высказал странную мысль, странную вначале, потом для меня было неважно.

– И это тоже мир. Мы в подземелье. Организовать его – значит сделать его еще хуже.

Тогда начинается бессмыслица. Мне казалось, что я улавливаю ее, но отделаться от нее я не мог. Какая-то неодолимая сладость заключалась в этом ничто, в блуждании без усилий и цели. Лист, плывущий по неведомому течению. Освобожденная от тяжести мысль, которую не сводят судороги. Причудливая и забавная игра без цели. Парение без страха. Каприз, в котором не раскаиваешься, приятная и неизбежная обязанность, как дыхание, как бег крови.

– Для кого хуже? – незаинтересованно спросил я.

– Для нас. Для них. Мы будем запирать друг друга. Привыкнем. Превратимся в кротов, в слепых мышей, в скорпионов.

– И не станем вылезать на поверхность. Полюбим тишину и тьму.

– Не станем вылезать. Останемся здесь навечно. Мы не можем без вечности.

– Не будем забывать друг друга.

– Будем сажать противников наверху, загонять их на землю. И забывать о них.

– «Когда их извлекут из геенны, то бросят в реку жизни».

– Они будут несчастны наверху. Будут вопить: «Дайте нам немного тьмы. Мы были с вами!»

– А мы им ответим: «Ищите сами себе мрак! Сами создавайте его!»

– Как они будут несчастны! Они будут вопить: «Освободите нас! Пустите нас вниз!» А мы им ответим: «Вы сами виноваты. Вы нам не верили».

– Вы сами виноваты. Оставайтесь наверху.

– Я иногда буду вылезать на землю.

– Ты всегда непокорен.

– Ты будешь дервиш-крот. Будешь следить за тем, чтоб мы не обрели зрения, чтоб не ушли от нашей мрачной обители.

– Мы будем охранять наш мир.

– Я не хочу быть кротом.

– Коготки у нас вырастают. И шкура. И морда.

– Я не хочу быть кротом. Иди.

Я сидел на корточках, прислонившись лбом к потрескавшейся мокрой стене, не имея сил встать.

Кто-то стоял надо мной. Он помог мне подняться.

– Ты свободен. Тебя ждут друзья.

Далекой бескровной мыслью я соображал, что мне полагалось бы радоваться, но я даже не пытался, не испытывал никакой в этом необходимости.

– Где Исхак? – спросил я Джемала. – Он был здесь.

– Не беспокойся. О других.

– Он только что был здесь.

В коридоре ждал незнакомый человек. Привели меня трое. Теперь я был не важен.

– Пошли, – сказал он.

Мы молча шли сквозь тьму, я ударялся о стены, человек поддерживал меня, мы шли, я убегал, меня долго не было, и вот я возвращался и думал: кто ждет меня? И мне было безразлично. Я думал: убежал ли Исхак? И мне было безразлично. А потом мы перекатились из большего мрака в меньший, я сообразил, что это ночь, которая проходит, хорошо все, что не вечно, ночь и дождь, летний, я хотел вытянуть руки, чтоб он смыл с них подземную грязь, погасил жар, но руки висели по бокам немощные, ненужные.

Однажды очень давно ребенок рассказывал о своих детских страхах. Это походило на песенку:

Ему было лет шесть, он веселыми голубыми глазенками восхищенно смотрел на солдат и на меня, молодого дервиша-аскера, мы были товарищи и друзья, не знаю, любил ли он так кого-нибудь еще в жизни, потому что я встречал его радостно и ничем не показывал, что я старше.